rus_turk

Татары, переселившиеся сюда из Вятской и Казанской и Тюменского уезда Тобольской губернии, и ташкентцы в промышленности и особенно торговле предприимчивы, деятельны, трудолюбивы и зажиточны. Домы их составляют лучшую часть города. Сами ташкентцы и татары и жены их телосложения крепкого, в одежде щеголеваты, и лица по большей части у них красивые. Особенно хороши многие из татарок казанских и тюменских. Вот их тип: лицо нежное, белое, в праздники или на гуляньях и в гостях набеленное и нарумяненное, черты правильны, глаза черные, волосы темные, вид веселый. Есть между ними очаровательные физиономии; татарки по своим обычаям должны закрывать лицо, и потому они во время выхода из дому покрывают голову большим платком или накрываются с головы халатом, скрывая лицо, очаровательно округленный стан, и выглядывая из-под покрова одним глазом. Но случается, что иногда вырывается ветром из руки халат или платок, или по некоторой неосторожности сваливается с лица покрывало. Но такие случаи бывают большей частию с молоденькими и красивыми татарками; пожилые и не столь красивые бывают в этом случае осторожнее, они крепко держат покрывало и его не может сорвать ветер. Татары и татарки большей частию живого и веселого характера. Татарки летом любят прогуливаться за городом. Часу с 10-го утра они, нарядившись в хорошее платье, отправляются в нескольких тарантасах или на телегах с самоварами, конфектами и приготовленными кушаньями в лесистые места около города или на поросшие лесом острова и пробывают там целый день, наслаждаясь природой. Но во время этих прогулок они нимало не грешат против нравственности. Вообще о татарах должно сказать, что супружеская верность выше у женщин, чем у мужчин.

Город Семипалатинск и область, по имени его названная, находятся на землях, принадлежавших до русского здесь водворения чжуньгарам (калмыкам). Чжуньгарское ханство существовало в соседстве Южной Сибири в XVII и XVIII веке более полутора столетий. Обширная страна, занимаемая чжуньгарами, имела пределами к северу Южную Сибирь, к востоку владения Джасакту-хана монгольско-калкасского, к западу пространные степи хайсаков (киргиз-кайсаков), к югу Малую Бухарию и Турфань. Чжуньгарское ханство разделялось на несколько особых княжеств и областей, управляемых тайшами, ноёнами и зайсанами.

Главное местопребывание чжуньгарского хана было на реке Или (в Заилийском крае). Кочевья его подданных находились как в области Илийской, так и в Урамци, Яре, Дчулдусе, Манасе, Баиньтае и других местах. Земли там были привольны для скотоводства, горы и долины покрыты верблюдами, лошадьми, баранами и рогатым скотом. Чжуньгары были народ многочисленный, вели войны с разными народами и даже Китаем [Перевод китайской книги «Сю юй вынь дзян лу. Записка о землях, лежащих близь западной границы Китая».] и наводили ужас на русские сибирские поселения.

По завоевании русскими Северной Сибири, Южная до половины [прошлого столетия] или, вернее, до 1757 года принадлежала Чжуньгарии. Там же на степях кочевали киргиз-кайсаки, а в нынешних Томском и Кузнецком округах князцы татарские, подвластные чжуньгарам. Они с своими улусами и киргиз-кайсаками грабили русские города и селения, убивали жителей и уводили в плен. Заботливое русское правительство, в отвращение сего, старалось оберегать русские поселения от таких злодейских набегов устройством крепостей. К этому представился следующий случай.

Нигде бессистемность, беспутность русской азиатской политики не сказалась так резко, как в Оренбурге. Это легко поймет всякий при одном наименовании оренбургских генерал-губернаторов за последние 25—30 лет и из коротеньких заметок об их управлениях.

В начале этих заметок мы упомянули вскользь, что заглянем à propos на Кавказ. Пожалуй, заглянем. Но тут нет возможности не только с достаточною подробностью охватить 60-летний обман, которым морочили и разоряли русскую землю, но даже и пятую часть этого обмана, т. е. последние 10—12 лет пред замирением края.

[Только что мы отпечатали двойной лист «Колокола», которым заключили первое десятилетие его, как получили чрезвычайно занимательные и бойкие «Примечания к будущей истории наших завоеваний в Азии». Без сомнения, мы не отвечаем за оценку лиц, это остается на совести писавшего, но все изложение носит в себе печать истины и наблюдательности. Благо есть место, и мы прибавили несколько строк. Если мы снова получим статью такого интереса, как «Примечание», мы издадим второй прибавочный лист. — Изд.]

Об завоеваниях русских в Азии много говорят за границей (правда, вздору), но очень немного в России. Там ход нашей азиатской политики малоизвестен, да и самая политика не возбуждает к себе внимания ни новизною — потому что служит простым продолжением системы Ермака и Хабарова, ни важностью результатов, хоть «Русский инвалид» и Крыжановский распинаются за последнее. Таким образом, любопытные факты, с которых впоследствии будет начинаться история многих стран, легко могут прийти в забвение, а это было бы жаль. Хорошо бы сделал кто-нибудь, написав историю русского движения в Азии хоть с 1843 года. Но правительство едва ли позволит это… разве такому сладкоглаголивому чиновнику, как Петр де Семенов, нынешний «начальник географии» и директор статистического комитета, который почти ничего не пишет, кроме лести сильным мира сего, своим приятелям и себе самому… Правительство так секретничает с азиатскими делами, что даже Кульджинский трактат 1851 г., с Китаем, обнародован только в 1861 г., хотя это не более как договор о торговле. Попробуем же обнародовать хоть несколько «примечаний» для будущего историка, совершенно отрывочных, но, смеем уверить, вполне достоверных. — A propos, заглянем и на Кавказ, т. е. тоже в русскую Азию.

Черняев прямо сказал адъютанту Крыжановского, пришедшему пригласить его к генерал-губернатору в Ташкенте: «Зачем я пойду? что скажет он путного? Он такой же губернатор, как я; да я еще хан*, так унижаться мне перед ним не следует». — И пошел не в мундире, а в кителе.

* Любопытна комедия, по случаю которой Черняев был ханом. Правительство, боясь англичан, не сразу присоединило Ташкент, взятый приступом. Оно объявило его самостоятельным ханством; но ташкентские старшины выбрали в ханы русского генерала Черняева, который, след., одно время de jure был равен не только Крыжановскому, но Карлу Румынскому, паше египетскому и разным царькам, стоящим по табели о рангах выше генерал-губернаторов.

Мои ежегодные экскурсии в Киргизскую степь и Туркестан, начиная с 1901 г., для изучения явлений денудации степи уже давно показали мне необходимость пройти Кизылкумы. В 1903 г. мне помешала в этом лихорадка, которой я заболел во время поездки вдоль Сырдарьи, в 1904 г. мне не позволил этого перехода недостаток средств, и наконец в 1905 г., кое-как скопив маленькую сумму, я отправился в путь.

Поели русские вдоволь, чаю напились по горло, братьев, что дров им припасли, не били, даже накормили как следует и чаем напоили. Один, в чудной шапке такой, все через Аман-бая, джигита-переводчика, про колодцы расспрашивал и каждое слово записывал. Этот даже монетку дал серебряную и папироски окурок.

* Колодезные мастера, землекопы, от слова «кудук» — колодезь.

—У переката галдят! — сказал Джюра Наурусу.

А Наурус и сам слышит, что галдят; лучше Джюры слышит. Брат-то его сидит на корточках, по ветру ухо настораживает. Ветер завывает в степи, гонит шквалами мелкий песок, так и стачивает голые вершины барханов; забрался ветер в саксаульник смолистый, треск пошел от лома в степных зарослях; вынесся ветер сюда, на простор, винтом вскинул высоко золу потухших костров, захватил своим крылом и братский огонишко, затрещали красные искорки, впившись в отрепья Наурусова халата… Гулко в степи под вечер; холодно, неспокойно… А в этих природных звуках, в этом гуле степей, в короткий миг затишья, нет-нет да и прорвутся иные звуки, не то крик-голос человеческий, не то посвист погонный, не то озлобленный удар сухой саксаулины по тощим бокам верблюжьим…

Наурус лучше своего брата слышит, в чем дело. Он уже час скоро, как в растяжку лежит на песке, ухом к земле прижавшись. Ему мало ветер мешает, прямо в чуткое ухо его посторонние звуки отдаются…

Понимает Наурус, что это едут, тянутся трудною степною дорогою тяжелые арбы русские, четырехколесные, с хитрым ходом, железом окованным, с кожаными откидными крышками; такие арбы вместительные, что целый дом в них запрятан, со всем скарбом, со всеми путевыми запасами. Тянут эти арбы по пескам сыпучим пятерики верблюжьи, тянут еле-еле, надрываются, тянут во всю свою мочь — да и больше того: от тяги непосильной, непривычной с натуги околевают…

В полутора часах езды на пароходе от Вольска расположена на левом берегу Волги самая большая немецкая колония, названная в честь императрицы Екатерины Екатеринштадтом и прозываемая в народе Баронском — от барона, переселившегося сюда с первыми колонистами. ( ДальшеCollapse )

Всех колонистов в Самарской и Саратовской губерниях считается до 380 тысяч. Громадное большинство их не знает вовсе русского языка, и за весьма небольшими исключениями колонисты избегают сношений с русскими и живут совершенно обособленно. До последних неурожаев колонисты пользовались известным благосостоянием, но в настоящее время значительно обеднели, и многие находятся в неоплатных долгах. Я говорил со многими колонистами о положении колоний, и они все в один голос заявляли мне, что немцы в колониях очень упали и материально, и нравственно, и не знают, какое средство может вывести их из настоящего положения. Самое вредное для колоний, по мнению более дальновидных колонистов, это их отчужденность от русских и даже враждебность к ним. ( ...Collapse ) Но оторвется немец от своей общины, попадет среди русских, и тотчас переменяется — с него спадает вся немецкая узкость и он очень скоро сродняется с русскими привычками. Таких колонистов, переселившихся из колоний, я встречал много, и в них едва можно было узнать немецкого человека. Зашел я в Баронске в трактир и в ожидании заказанного обеда смотрел на играющих на биллиарде. Играющие при каждом ударе кием употребляли непечатные русские выражения, так что мне наконец сделалось совестно за соотечественников. Никогда и нигде не слыхал я такой ругани, а тут как нарочно забрались наши в колонию среди немцев и щеголяют скверными словами. Но каково же было мое удивление, когда играющие, бросив кии, заговорили по-немецки. Ни в манере говорить, ни в манере держать себя никак не возможно было признать их немцами, до такой степени теряют свою физиономию колонисты, имеющие частые сношения с русскими. ( ДальшеCollapse )

( ЧитатьCollapse ) Самарская губерния расположена против Симбирской и Саратовской, и разделяет их только река Волга. И когда едешь сверху вниз, то города и села Самарской губернии перемежаются с городами и селами сначала Симбирской, а потом Саратовской губерний. При таком сравнении невольно поражает резкое различие между двумя берегами, как в культуре народа, так и в экономическом отношении. Правый гористый берег Волги гораздо выше культурой, чем левый, это видно по городам, видно и по народу, но зато берег этот не имеет никакой жизни, за исключением лишь городов, соединенных железными дорогами: Сызрани, Саратова и Царицына. Правый же плоский берег, принадлежащий Самарской губернии, которую симбирские и саратовские мужики называют ордой, кишит жизнью, и напротив тихих городов правого берега на левом создаются в несколько лет бойкие пристани, имеющие миллионные обороты. ( ...Collapse )

Это различие в характере и культуре обоих берегов происходит потому, что Волга задержала влияние степи на культурную Россию, она принимает богатства степи, но самую орду не пускает дальше и хранит от ее нашествия свой чудный правый берег. Что бы было с этими мирными приютами культуры Симбирском и Вольском, если б орда с верблюдами могла беспрепятственно приходить в них? Река Волга, бесспорно, имела большое значение для охранения культуры внутренних губерний России от степи с ее ордой, и значение это не утратилось еще и до сих пор. Стоит только сравнить два берега Волги по границе Самарской губернии, и поймешь, что между этими берегами существует различие в культуре по крайней мере на пятьдесят, если не на сто лет. Даже в Самаре вы чувствуете это различие. Те же русские люди, и живут они так же, а общий характер города отзывается азиатскою Америкой или американскою Азией, но не Европой. Не в осуждение говорю я это, а скорее во славу. Симбирск и Вольск унаследовали культуру, созданную их предками, и остановились, а Самара создает культурный центр на диком берегу и служит распространителем цивилизации в «орде». ( ДальшеCollapse )

( ЧитатьCollapse ) Оренбург, этот некогда грозный форпост, выставленный Россией против азиатских народов, имеет теперь вид самого мирного города, даже без военной окраски. Азия подружилась с Европой, и представители той и другой заняты одним общим делом — торговлей. До Оренбурга вы не чувствуете нигде близости Азии, но здесь сразу попадаете в ее глубь, и вас окружают все представители ужасной Азии, потрясавшей некогда мир и теперь мирно торгующей коврами, хлопком, шелком и пр. Да, история Оренбурга, как цивилизатора диких, уже записана в летописи и почти забыта. Слава этого города померкла пред чудными деяниями там далеко на Востоке, где еще на днях дрались и умирали люди, и где теперь выкрикивает кондуктор: «Станция Мерв, поезд стоит двадцать минут!» — раздается свисток, и локомотив уносит путника еще дальше, где не смели люди ни ходить, ни ехать.

Сила великоросса в уменье покорять азиатские племена — просто непостижима, и указывает на великую роль русского народа при дальнейшем неминуемом его сближении с Азией. В Оренбурге, например, вы видите полное братство народов. В одной повозке едут киргизы или татары, везомые русским, в другой русских везет киргиз или татарин, говорят на всех нелитературных языках, все друг друга понимают, нигде не видно ни споров, ни недоразумений. Скачут на лошадях киргизы и башкиры, медленно переваливаются на верблюдах бухарцы и хивинцы; все это двигается, шумно разговаривает и живет свободно, не стесняясь, рядом с величайшим культурным народом, могущим сразу уничтожить все эти племена.

Когда увидишь среди азиатской толпы русского человека, то и в голову не придет, чтоб он играл тут какую-нибудь роль, и кажется, что азиаты господствуют в стране. В этом «кажется», может быть, и заключается секрет колонизаторского таланта русского народа. ( Дальше. +11 иллюстрацийCollapse )

( ЧитатьCollapse ) Итак, стало быть, нас нельзя было упрекнуть в том, что мы чересчур занимались своей внешностью. Это еще виднее будет, если прибавить, что, согласно примеру Ахметки, я спал не раздеваясь, и все 14 дней до самого Каракамыша ни разу не умывал лица. Словом, мы жили совершенно по-киргизски. «Как можно спускаться до степени номада, хотя бы и в пустыне! — может заметить по этому поводу досужий моралист. — Не лучше ли было бы, — прибавит он, — своими европейскими привычками, по крайней мере хоть чистоплотностью, подавать пример киргизу? Виданное ли дело — не умываться в течение двух недель!» Все это, может быть, и так, но только посмотрел бы я на этого моралиста в то время, когда, прожив среди лета несколько дней под открытым небом в степи, он вздумал бы умыть свою выхоленную физиономию. Воображаю, какой поднимет он крик на всю пустыню, когда лицо его начнет гореть, как в огне, а кожа станет лупиться, как у ящерицы. А это всегда бывает, если в тех условиях, в каких находились мы с Ахметкой, обращать внимание на чистоту своей физиономии, да еще прибегать к помощи мыла. Вот зубами мы могли бы щегольнуть с успехом. Что всего удивительнее, так это то, что в степи и у меня они приобрели известную киргизскую особенность, именно сделались белы, как слоновая кость, хотя я не чистил их ни разу. Между тем в Петербурге, несмотря на ежедневную чистку, у меня были… ну, самые обыкновенные зубы, не белее тех, какие только могут быть у столичного жителя. Не знаю, известно ли дантистам это чудотворное влияние степной жизни на зубы, а если известно, то как они объясняют его? ( ЧитатьCollapse )

( ЧитатьCollapse ) Итак, стало быть, чрез Темирское укрепление на Оренбург! Я и подробнее отметил бы предстоящий мне маршрут названиями промежуточных пунктов, да никаких других пунктов по дороге не существует. На подробных картах, впрочем, вся степь на север от Арала испещрена тюркскими названиями, но это или колодцы, по большей части иссякшие, или просто места — так называемые урочища, т. е. участки степи, в пределах которых кочуют определенные киргизские роды. На старых картах изображены здесь даже озера, но от них не осталось и луж: все высохло, и только после таяния снегов на месяц или на два на их месте скопляется немного вешней воды. Даже Эмба в своих верховьях иссякает в конце лета. К этому надо прибавить, что и от Эмбенского укрепления не осталось и следа: оно давным-давно упразднено. ( ДальшеCollapse )

Первый день мы шли по дну высохшего Айбугирского залива. Еще на не очень старых картах он изображен настоящим заливом, вдающимся вглубь степи от южного конца Аральского моря в виде запятой верст 120 в длину. Теперь он высох совсем, так что там, где еще недавно жили морские ракушки и плавали рыбы, теперь растет колючка и бегают фазаны. Вообще, как известно, Аральское море сохнет, что называется, не по дням, а по часам. Если бы не Аму- и Сырдарья, по его дну давно бы ходили верблюды.

В конце 2-го дня пути по крутой узкой тропинке мы поднялись на ровное, как пол, плато Усть-Урт, отделяющее Арал от Каспия, откуда перед нами открылся вид на море. Ну уж и вид! ну уж и море! Это та же пустыня, как степи вокруг его, только пустыня водная. Когда мы взошли на Усть-Урт, было тихо. Как зеленое стекло блестела гладкая поверхность Арала. На море ни паруса, ни чайки и никакой другой птицы. Всюду пусто, мертво и тихо. Такая же мертвая однообразная пустыня подходит к берегам Арала. Насколько хватает глаз, вдоль берега тянется крутой обрыв Усть-Урта, серый, мрачный и мертвый. Нигде ни кустика, ни зеленой травы, ни ручья; не слышно ни щебетания птиц, не стрекочут кузнечики. Словом, как на море, так и на берегу нет ничего. Там одна вода, а здесь голая глина. Со времени сотворения мира, суда Аральской военной флотилии, вероятно, были первыми судами, которые стали бороздить поверхность открытого моря, а команда их была первыми людьми, которых видели антилопы и лисы, живущие на необитаемом острове Николае. Как этот остров, так и некоторые другие были открыты и названы нашими моряками, поэтому на карте Арала среди тюркских имен вроде Барса-Кельмес, Куг-Арал и других встречаются и русские: остров Лазарева, залив Чернышева и проч. С тех пор как флотилию упразднили, а пароходы и баржи ее вытащили на берег в Казалинске, море снова опустело. ( ДальшеCollapse )

С большим трудом, при содействии местного начальства, удалось нанять каюк, и то только до Нукуса. 2-го июля, в сопровождении нескольких солдат, которые уже давно ждали случая ехать в Нукус, и двух гребцов хивинцев, я наконец тронулся в дальнейший путь. ( ДальшеCollapse )

Нукус — это маленькая крепостца, которая была бы игрушкой где-нибудь на западных границах нашего государства, но здесь она держит в страхе все Хивинское ханство. Впрочем, в настоящее время она постепенно утрачивает свое значение, по мере того как хивинцы привыкают к мысли о необходимости и выгоде жить под крылом России. Кроме небольшого гарнизона, в Нукусе живет начальник Чимбайского уезда, к которому относятся русские земли вниз по Аму до самого моря.

Из Нукуса мне надо было плыть дальше в устье реки, в проток Кук. Если трудно было нанять каюк в Петроалександровске, то еще труднее найти средства спуститься из Нукуса вниз. Если бы не уральский казак, живущий здесь в качестве поселенца, мне долго пришлось бы ждать случая. ( Дальше. +5 иллюстрацийCollapse )

На 4-й день мы подошли к так называемой станции. Это хорошенький кирпичный домик, который как-то странно видеть среди безлюдной песчаной пустыни. На всем 500-верстном расстоянии таких станций поставлено всего три. По-видимому, они выстроены только для того, чтобы дать возможность путешественнику обогреться зимой или укрыться от песчаной бури, если она застигнет где-нибудь поблизости. Никакого другого значения они иметь не могут, если не считать того обстоятельства, что у сторожа станции можно получить казенный самовар. Первую станцию караулит один-единственный киргиз, у которого, кроме муки, нет никакой провизии; нет здесь ни верблюдов, ни телег, нет даже колес, а они могли бы очень пригодиться проезжающему в случае поломки своих. Мы даже не воспользовались самоваром; напоив здесь верблюдов и захватив запас воды, мы тронулись дальше.

Только на 5-й день судьба наконец сжалилась над нашей, по крайней мере над моей голодной участью, послав мне на охоте зайца. Правда, это был маленький, не больше кролика, местной породы зайчишка, с огромными ушами и с необыкновенно поджарым и сухим телом; все же это была дичь, в нем все-таки было мясо, о котором четыре дня тосковали наши желудки. Я тотчас же обратился к Дарье Сидоровне за советом, по какому способу было бы лучше использовать все питательные свойства нашей добычи, и, грешный человек, не слишком был опечален, когда она наотрез отказалась от всякого участия в этом деле, категорически заявив, что она «такой погани» не ест. ( ДальшеCollapse )

( ЧитатьCollapse ) Едущие в Петроалександровск перебираются чрез Кизыл-Кумы обыкновенно в простой русской телеге, запряженной тройкой верблюдов. Верблюдов можно нанять у киргиз, а телегу приходится покупать; на базаре в Казалинске всегда найдется продажная. Простая телега без шин, с широкими ободами колес — единственный русский экипаж, который в состоянии выдержать 500-верстный переезд по песчаной пустыне. Почтовые тарантасы и коляски слишком вязнут в сыпучем песке, а летом, под палящими лучами солнца, они еще рассыхаются, колеса рассыпаются, и путешественник может остаться среди безлюдной степи при одних верблюдах. Правда, такие оказии случаются и с телегами; поэтому многие предпочитают ехать верхом на верблюде или в особой корзинке, подвешиваемой сбоку горба. Этот способ имеет, во-первых, то преимущество, что верховые вьючные верблюды идут скорее, нежели запряженные в экипаж, а во-вторых, путешественник не рискует сесть на мель среди степи, разве только околеют его «корабли пустыни». Однако надо немало мужества, чтобы решиться на 12-дневное качание на верблюжьей спине, поэтому мы порешили купить себе телегу с парой запасных колес. Для защиты от солнца мы пристроили на ней нечто вроде беседки.

Долго думали мы с Дарьей Сидоровной — так звали мою попутчицу — какой бы провизии взять в дорогу. Основной продовольственный материал должны были составлять сухари, т. е. ломти черного и белого хлеба, высушенные в печке; затем, конечно, внесли мы в список чай и сахар, но дальше наши хозяйственные проекты по части заготовки съестных припасов разбивались о разные непреодолимые препятствия. В самом деле, какой провизии можно взять на 12 дней пути по раскаленной пустыне? Мясо, даже круто посоленное, портится при туркестанских жарах уже на следующий день. Никаких консервов в Казалинске не продают, если не считать сардин и окаменелой московской колбасы, более похожей на киргизскую нагайку из верблюжьей кожи, нежели на пищевой продукт. Положим, если бы мы даже решились на подвиг жевать эти нагайки, то не угодно ли, среди лета, в безводной пустыне, где и без того пить хочется больше чем где-нибудь, питаться в течение 12 дней колбасой, на которой соль белыми пятнами проступает наружу. Один добрый человек, которого мы потом поминали далеко не добрым словом, посоветовал нам взять с собой баранины, сушенной по киргизскому способу. ( ДальшеCollapse )

На следующий день мы вернулись в Нардын. Молодые ханы попросили меня остаться еще на день, когда туркменские ханы племени гокланов должны были явиться с поздравлениями к начальнику Нардына по случаю дня его рождения. Прибывшие туркмены, по большей части молодой рослый народ, держали себя с достоинством и даже с некоторой надменностью. Все они были вооружены винтовками и ножами; а у некоторых были русские пехотные берданки работы Ижевского завода, попавшие к ним от текинцев. Как известно, под Геок-Тепе не одна тысяча наших солдат сложили свои головы. Их ружья достались текинцам, а те перепродали их персидским туркменам, когда Текинский оазис был присоединен к русским владениям. Теперь наши берданки принимают очень деятельное участие в грабежах и убийствах в здешней стране десятирублевых голов.