Другие части: [1], [2], [3], [4], [5].
Успокоившись, как уже сказано, насчет своего освобождения, я стал припоминать и обдумывать свои научные наблюдения, — но чаще припоминал прошлую жизнь. И тут плен был мне опять полезен. Вырванный из обычной обстановки, я смотрел на себя как на постороннего, с полным беспристрастием. Исчезали самообольщение, явственнее говорила совесть; многое, казавшееся мне прежде невинным, теперь осуждалось в воспоминании, осуждалось так, что и раны и плен казались мне должным возмездием за проступки, не подлежащие суду юридическому, не осуждаемые общественным мнением, но осуждаемые беспристрастной совестью. Многие прежние истины мне теперь казались заблуждением, но не осуждал я этого заблуждения, а оставался (и остался) неизменно убежден, что мысль нам дана для свободного исследования истины, что то верованье прочно и дорого, которое выдержало анализ и борьбу с сомнениями, что воздерживаться от этого умственного процесса, боясь греха, все равно что не ходить и подвергаться атрофии ног, чтобы не упасть, а стеснять зрелую мысль авторитетами значит водить взрослого на помочах. Конечно, при самом добросовестном стремлении к истине, возможны и заблуждения, — но раскрыть и исправить их может только свободный обмен мыслей или собственная поверка, а осуждению такое искреннее и добросовестное заблуждение подлежит так же мало, как неверный шаг или ошибка в пути темной ночью… Это все общеизвестно; но если уже коснулся нравственного влияния, какое на меня имел плен, так лучше объяснить, как оно отразилось в моих понятиях.
Вскоре после того, как я начал лечиться, я перестал ходить ночевать на батарею; эти прогулки, хоть и очень незначительные, однако все растравляли раны на ногах и мешали лечению; моя жизнь сделалась еще однообразнее, я только тем и мог не сбиваться в счете дней, что отмечал их ногтем на глиняной стене; но я был оставлен в покое и надеялся на освобождение. Еще несколько дней эта надежда оставалась фантастической, и все получаемые известия ее постоянно, хотя безуспешно, опровергали; но, наконец, и мое credo quia absurdum оправдалось.
В ночь с 10 на 11 мая, уже очень поздно, разбудили меня вошедшие ко мне коканцы; они заговорили все разом, и громче всех слышался голос упомянутого уже Маниаза, который и прежде меня иногда навещал. Спросонья я отчасти испугался этого необыкновенного по своему времени посещения, да и не понимал, что они говорят, а потому притворился весьма крепко спящим. Кричали, я не шевелился; послали за Абселямом, он не без труда разбудил меня; хотя выражение его голоса меня тотчас успокоило, но я выдержал начатую комедию. Он перевел мне слова посетителей и объяснил причину посещения — пришло к датке письмо от г. Осмоловского, требующее моего освобождения. Все пришедшие ко мне коканцы говорили, что меня непременно освободят, и что они пришли мне без замедления сообщить это известие. Я просиял и впивался глазами то в того, то в другого, но слов не находил; Абселям уже объяснил, что будь я здоров, так был бы находчивее на выражения благодарности, но что больного так будить вредно — и мои посетители удалились.
Значит, я напрасно думал, что меня в Яны-Кургане обманули; значит, там дали знать в форт Перовский обо мне… но обстоятельно я об этом узнал уже по возвращении из плена, именно, что мое письмо в форт Перовский, писанное из Яны-Кургана, отправлено все-таки не было. Вместо того, яны-курганский комендант написал от себя, и, очевидно, под влиянием моих угроз; он оправдывался, только неловко. Он начинал претензиями, зачем наш отряд пошел лес рубить на коканской (будто бы) земле, и говорил, что это нарушение границ побудило его принять меры предосторожности и выслать к границе свой отряд, тем более что он узнал, что из русских пределов направляется к Яны-Кургану партия грабителей. Почему он и предписал своему отряду за рубкой леса русскими наблюдать, не заводя неприязненных действий, а разбойничью шайку в коканские пределы не допускать. В точности исполняя предписание — продолжал он — начальник коканского отряда мужественно отразил нападение русских разбойников, потерял одного из своих, но победил и взял в плен самого атамана напавшей шайки, который законным порядком препровожден к непосредственному начальнику яны-курганского коменданта, туркестанскому датке; а для удостоверения в своих неизменно мирных намерениях, он, яны-курганский комендант, извещает о происшедшем начальство Сырдарьинской линии, в надежде, что оно прекратит всякий повод к дальнейшим столкновениям и нe откажет в справедливом удовлетворении.
Последнее было намек на выкуп упоминаемого в письма разбойничьего атамана, как называл меня яны-курганский комендант, впрочем, без намерения и без надежды обмануть кого-нибудь, а просто потому, что унизительно казалось ему писать повинную, или хоть молчанием признаться, что разбойничали-то сами коканцы; в роде того, как китайский богдыхан, или даже простой мандарин, с высоты своего величия прощает грехи рыжих варваров, соглашаясь на контрибуцию и всякие требования англичан.
Потому не было послано и мое письмо, и заменено словесной инструкцией для переговоров о выкупе, сообразно с моими указаниями; но переговоров на тот раз не было никаких; принявши письмо, генерал Данзас, без всяких объяснений, велел задержать посланного впредь до изготовления ответа, который был поручен г. Осмоловскому, а сам между тем быстро, в два-три дня, снарядил трехсотенный отряд с двумя пушками и повел к коканской границе, к Джулеку; с генералом отправился и г. Осмоловский. Тогда был отпущен и коканский гонец, и повез ответ г. Осмоловского вместе с известием о виденной им военной поддержке этого ответа, и с неизбежными для испуганного азиатца преувеличениями этой поддержки.
Г. Осмоловский писал к туркестанскому датке, в коротких словах опровергал притязание коканцев на землю, где наш отряд рубил лес, упоминал о письме яны-курганского коменданта, о его лжи относительно захваченного разбойника, который в действительности мирный путешественник, занимающийся птицами, и требовал моего безусловного освобождения. Отказать было опасно: уже с 6-го или 7-го мая, Туркестан был осажден возмутившимися киргизами, и появление русского отряда в таких обстоятельствах могло быть гибелью для города.
Причиной возмущения коканских киргизов, о котором я уже упоминал, говоря о своих предположениях ехать на Каратау, были поборы ташкентского бека; возмутились сперва горцы, кочующее в хребтах между Ташкентом и р. Чу. Коканские отряды, высланные из Ташкента, были слишком слабы, чтобы усмирить восстание; а между тем боялись и оставить города беззащитными, и потому, после первых неудач, коканцы уже не выходили в поле; а между тем восстание распространялось, все коканские укрепления между хребтом Каратау и р. Чу были обложены киргизами, которых вооруженные толпы занимали хребет, прекращали сообщения между всеми городами на север от Сырдарьи, и прикрывали перекочевку в русские владения своих безоружных земляков. Так было в апреле, в Ташкентской области, или северо-восточной части ханства; Туркестанская, или северо-западная, где поборы были умереннее и правитель справедливее, еще оставалась покойной, особенно на западе от Туркестана, и когда я ехал туда из Яны-Кургана, то сообщения этих двух городов были еще свободны и в виденных мной аулах не было и признака близкого восстания; но это был обманчивый вид. Успехи возмущения и мирным киргизам подавали уже надежду на независимость, которая лучше самого справедливого коканского правителя, и на полное отсутствие податей, что, конечно, предпочтительно даже умеренным коканским поборам, — и в начале мая восстала и Туркестанская область, вся; Туркестан, как уже сказано, был обложен, Яны-Курган тоже. Но киргизы не умеют вести правильной осады и ограничились обложением. Кружились их наездники в почтительном расстоянии от стен; стреляли по ним иногда из города, из пушек и ружей; выказывались и коканцы за городские ворота и возвращались. Порядка у осаждающих не было; это была нестройная толпа, расставившая свои кибитки кругом города. Для продовольствия они пригнали и скота, и пасли его тут же, по степи и городским лугам, куда и коканцы, несмотря на обложение, выезжали из города жать траву своим лошадям, более ночью. Киргизы хотели голодом принудить город к сдаче, а между тем то те, то дpyrиe из них ходили ежедневно на туркестанский базар и выменивали баранов на хлеб и халаты, рассчитывая, что доставляемое таким образом продовольствие недостаточно для города, и что цель их все-таки достигается.
Так они делали дня два-три, в начале осады, беспрепятственно; но потом туркестанский датка велел задержать пришедших на базар киргизов. Успевшие скрыться дали об этом знать осаждающим; те, удержанные от освобождения своих силою, городскими стенами и недостатком средств разорить их решились на переговоры, что и было нужно датке, которого гарнизон был слишком малочислен для того, чтобы осаждающих разогнать; осаждающих было, по слухам, вероятно, преувеличенным, 20.000, гарнизона — 600 человек.
Помнится, 10-го мая, ходили киргизские старшины в Туркестан к датке для переговоров об освобождении своих земляков. Боясь сами быть задержанными, они согласились снять осаду и опять покориться Кокану; а датка обещал им удовлетворение в прежних притеснениях (он сам враждовал с притеснителем, ташкентским беком), большое облегчение податей, и освободил задержанных, кроме некоторых заложников. Киргизам было уже разрешено ходить на базар, но по одиночке и без оружия; у ворот была многочисленная стража. В этот-то вечер, 10-го, датка получил требования г. Осмоловского; но еще медлил ответом, ожидая успеха своих переговоров с киргизами и снятия осады.
Но осада не снималась; киргизы прогоняли коканцев, выезжавших из города за травой (это я узнал после); а платить им тем же, т. е., не пускать приходивших на базар из неприятельских кибиток, или задерживать их, было пока неудобно: ими только и держалось кое-как продовольствие города. Такое положение могло затянуться до прибытия к городу генерала Данзаса с отрядом, который был на походе; нужно было предупредить опасность от русских.
Мая 13-го (это число я твердо помню) я получил новый халат и приглашение явиться к датке. Этот халат, который заставляет читателя улыбаться, имел свое значение по коканскому этикету, почему я о нем и упомянул; он считался нужным, чтобы мне прилично явиться для того дела, для которого меня теперь требовали: хотели от меня иметь сведения, как бы предупредить опасность, угрожающую Туркестану со стороны русских. Около полудня мы с Абселямом отправились и застали датку одного в его приемном, т. е., под навесом, выходящим на упомянутый уже двор. Пол был на несколько ступенек выше двора, покрыт коврами; три стены, а в четвертой, открытой стороне неширокий простенок; стены штукатурены, потолок, подпертый резными деревянными столбами, был вместе и крыша, как в последней коканской сакле, только крупные стропила были прямые и тоже с резьбой, а накатник между ними из тонких и тоже прямых, крашеных в разные цвета бревен, так что общий вид этой комнаты или галереи выходил опрятен и довольно живописен, что в Кокане уже редкость.
Я сел скрестя ноги, и не без боли; датка пригласил поместиться покойнее, и я прилег, подпирая голову рукой и с подушкой под локтем.
Затем Абселям мне перевел желание датки прекратить несогласие с русскими и жить с ними в мире и совете, как следует добрым соседям; я отвечал, что наше пограничное начальство будет этому очень радо.
Для этой цели Мурза-Ниас, датка туркестанский, желает, чтобы я написал начальнику нашей Сырдарьинской линии то, что он полагает необходимым для восстановления доброго согласия, а именно, чтобы русские возвратили Ак-Мечеть… Я с удивлением посмотрел на датку и не мог удержаться от смеха, видя его усилия сохранить выражение подобающей важности, между тем как и на его лице играла едва приметная улыбка; о возвращении Ак-Мечети более речи и не было; забыл сказать, что, прежде изложения мирных условий, мне было обещано освобождение из плена при заключении мира.
Затем, однако, продолжались переговоры о назначении границы; желали иметь ее на Бир-Казани, двадцатью верстами восточнее Ак-Мечети, или форта Перовский. Я отвечал, что сырдарьинское начальство никакой границы назначить не может, потому что это у нас может один царь, а не подданный; что поэтому, как русский подданный, я и сам не могу предлагать другому подданному же русского царя, т. е., начальнику Сырдарьинской линии, назначать границы царства по желанию коканцев; что я их пленник и жизнь моя в их власти, но писать подобные вещи отказываюсь.
— Так хоть на Джулеке границу назначить.
— Никакой; я уже сказал — назначать границы может только русский царь, а его подданные тут и вмешиваться не могут.
Потом датка пожелал возвращения в коканские пределы перекочевавших к нам киргизов; но я и об этом отказался писать, говоря, что эти киргизы сделались такими же подданными русского царя, как я сам, как все Сырдарьинское начальство, которое не имеет права отнимать у своего царя подданных, и писать об этом бесполезно.
— Так хоть бы обязались не принимать вновь перекочевывающих.
— Не могут, — отвечал я, — только царь имеет право отказать желающим поступить в его подданство, да и если кто просит русской защиты, так не в русских обычаях ему отказывать.
Тогда датка, через Абселяма, поручил мне написать хоть то, что он, желая мира, предлагает нашему пограничному начальству прекратить всякие набеги из Кокана и иметь присмотр, чтобы они не возобновлялись, с тем, чтобы и русское начальство обязалось с своей стороны к тому же самому, так чтобы неприязненные действия заменились мирными, торговыми сношениями. Не без досады спросил он меня, имеет ли русское пограничное начальство право хоть об этом договор заключить, а я — его предложить от имени его, датки.
Я отвечал, что готов об этом писать, и, насчет этого пункта, надеюсь на удовлетворительный ответ, так как начальство Сырдарьиское имеет полное право удерживать своих киргизов от набегов, также как и датка, и само предпочитает мирные сношения с соседом взаимному обмену враждебных действий.
Тогда мне было вторично подтверждено написать и о своем освобождении при заключении мира; я взял перо и бумагу, перо камышовое, и тут же написал и прочел вслух, а Абселям перевел. О границах и возвращении перекочевавших я не писал и о переговорах относительно этого не упоминал; написавши, я с Абселямом ушел в свой домик.
В тот же вечер мне Абселям сказал, что получил разрешение датки переселить меня к себе в цитадель, так как осада города обременяет его службой, и ему иначе почти некогда меня лечить. Но я чувствовал усталость от визита к датке и остался, а перешел уже рано на следующее утро. В новом доме, такой же общекоканской постройке, как и мое прежнее помещение, только с мебелью, т. е. с немногими сундуками, мне был предоставлен выбор комнаты, всего было две, и я, для свежего воздуха, не поместился ни в одной из них, а в сенях, у сеновала, где мне и устроили постель.
В тот же день, 14-го, ко мне пришли два киргиза: один Аркабай, коканский, оставшийся верным правительству, потому что был на службе и свободен от податей; другой пленный, из под форта Перовский, Курак-бий, который, впрочем, жил в своей кибитке и мог отлучаться, но оставляя в залог жену и детей (он в Кокане женился). Оба посылались, как мнe сказали, в Ак-Мечеть к генералу Данзасу, для переговоров (поход его под Джулек от меня скрыли) и пришли взять от меня охранный лист, т. е. удостоверение, что они парламентеры, а не шпионы; я им это написал.
Тут, ввиду близкого и почти верного освобождения, пошли сравнительно радостные дни моего плена; я хотел скорее выздороветь, чтобы ехать домой; только ноги все еще отказывались, и я не мог ехать верхом.
Впрочем, Абселям меня успокаивал, говоря, что в Туркестане есть русская телега, которую мне дадут, если я ко времени освобождения не смогу ехать верхом. Между тем заживление ран шло с каждым днем успешнее, точно усилившаяся опять привязанность к жизни подкрепляла организм. Впрочем, мне Абселям предписал и достал тоже крепительного: коканского вина, т. е., виноградной водки вроде коньяку, только прозрачной и бесцветной как чистейшая вода. Ее делал жид в Туркестане в малом количестве; отпускал в немецких кувшинах, в которых минеральные воды вывозятся, с сохранившимися еще приклеенными печатными билетиками: не знаю, как попала эта посуда из Германии в Туркестан. Это лекарство я употреблял весьма мало, и сильно разбавлял водой; гораздо больше принимал его мой медик.
Он большую часть дня проводил на разных караулах, по случаю осады, там и спал, а домой заходил только утром и вечером, и тогда оставался более со мной. Тут мы беседовали; он мне рассказывал про Кокан, про коканское житье-бытье, которое весьма не одобрял. Русским языком он владел уже хуже татарского, и сильно обкоканился, но как-то по-своему, по-русски. Он был из сибирских казаков, и захвачен в плен Кенисарой, который уступил его коканскому хану [Кенисара Касимов, восставший султан сибирских киргизов, который то ссорился с Коканом, то искал там убежища и препровождал туда иногда русских пленных; его дети и теперь живут на Каратау, а сам он погиб в стычке с русским отрядом {на самом деле, казнен иссык-кульскими киргизами, захватившими Кенисары в плен во время его разбойничьего похода — rus_turk}]. Этот хан искал и всеми неправдами добывал (тому лет двадцать пять) русских военных, беглых и пленных, для обучения своего войска; но Абселям (его русское имя я забыл) долго, года четыре, отказывался от мусульманства и коканской службы и оставался пленником, под страхом смерти, к которому, наконец, от невыполнения угроз привык. Он все надеялся бежать из плена, пока смерть не явилась уже не поверхностной угрозой, а делом близким, по милости женщины, т. е. коканской девушки, утешавшей пленника. Человек он был молодой, тогда с небольшим двадцати лет, а утешительница мягкого сердца, — так что он вдруг попал под суд как неверный обольститель правоверной девушки. Тут уже казнь была неминуема, и притом кол; вместо неопределенной угрозы являлся судебный приговор и его быстрое восточное исполнение. От смерти он мог спастись, женясь на обольщенной; но за неверного ее не выдавали, а присудили, казнивши его, и ее утопить.
И сделался Абселям правоверным мусульманином, женился на обольщенной, вступил в коканское войско, и дослужился до чина юзбаши. Со временем, и от привычки, его вынужденное обращение сделалось искренним; я уже привел его аргумент относительно татарских святых.
Туркестан. Общий вид мавзолея Ходжи Ахмеда Ясави с южной стороны (на переднем плане — русские постройки)
Особенно он чтил туркестанского местного святого, Азрет-Султана; он крестился, когда божился; а об пророке мало думал и чарочку любил. Но чудеса Азрет-Султана, чудотворное построение большой туркестанской мечети, он рассказывал с благоговением и с полным убеждением. Вот эта коканская легенда.
Давно уже, когда еще киргизов тут не было, правил Туркестаном Азрет-Султан, человек святой и праведный, и затеял он построить мечеть большую, чтобы там со всем войском жить и время проводить в молитве. Благословил Господь такое благочестивое предприятие и оказал Азрет-Султану чудесную помощь. Узнал тот, что мечеть должна строиться из особого, цареградского камня; и явился у него верблюд, который сорок раз в день бегал подземным ходом в Цареград и носил оттуда камни: а строили мечеть ангелы. Там и поселился Азрет-Султан с своим праведным войском, проводя время в молитве: там он и похоронен, и до сих пор на его могиле творятся чудотворные исцеления, и приходят к ней поклонники изо всего Кокана и окрестных земель.
Главная ниша мавзолея, ведущая к гробнице Ходжи Ахмеда Ясави
Вероятно, легенда была и длинее, и Царяграда коканцы, пожалуй, не знают, или иначе зовут; но так уже мне Абселям рассказывал. Мечеть была недалеко от его дома, и я ее ежедневно видел; она построена из бледного жженого кирпича и тесаного известняка. Она квадратная, вышиной на глазомер сажень в тридцать или и больше; с каждой стороны четыре пилястра поддерживают три стрельчатых, но не высоких арки под крышей; кругом два карниза, один идет от капителей пилястров, другой под крышей, под арками окна. Купол один, большой, в треть ширины здания; свод его снаружи луковичный, не очень высокий; кругом купола ряд пилястров; карнизы, купол, стены покрыты узорами из разноцветных изразцов по кирпичу. Новых подобных построек нет, и Абселям мне сказывал, что и в Кокане, и в Ташкенте новые строения все глиняные и не лучше туркестанских; а такого памятника, как мечеть Азрет-Султана, он во всем ханстве не видал.
Оттого, вероятно, и легенда об ее чудотворной постройке.
Главный фасад мавзолея Ходжи Ахмеда Ясави (с гнездом аиста)
На карнизах мечети меня удивили гнездящиеся белые аисты, которые не встречаются ни в Киргизской степи, ни в России восточнее Полтавской губернии; но в Бухаре есть. Еще там я заметил стрижей, которых тоже нет в наших степных укреплениях; и в Туркестане аисты и стрижи водятся на одной большой мечети Азрет-Султана.
Чтил его Абселям, но коканцев не любил и называл все еще по-казацки, псами некрещеными, басурманами, нехристью поганой; по его понятиям, и мусульманину следовало быть крещеным, чтобы быть правоверным. Как же не русский человек? тем более русский, что с этими наивными понятиями он соединял препорядочный практический смысл и догадливость и был себе на уме. Желал он и вернуться в Россию, на родину, и расспрашивал он меня, не будут ли его судить как изменника, примут ли. Я отвечал, что, вероятно, примут, что он не беглец, а пленный, и в коканскую службу вступил поневоле, для избежания кола; что, впрочем, справлюсь, и в случае благоприятного ответа, так как нельзя его передать с теми коканцами, которые меня отвезут домой, так пришлю красный шелковый платок его меньшой дочери; и впоследствии прислал этот платок.
Только, прибавлял я, русское начальство потребует отречения от мусульманства — на это он соглашался, только не без запинки; совестно было отступиться от татарских святых и Азрет-Султана; но что значат татарские святые против удовольствия проститься с постылым Коканом и вернуться на родину.
Наружная дверь мавзолея Ходжи Ахмеда Ясави
И тут я благодарил Бога, что не поддался страху, и теперь предстоит мне освобождение, а не жизнь в постылом Кокане, который мне, при большем образовании, должен был опротиветь хуже чем Абселяму, если жить в нем без ученой цели.
А его удерживали в ханстве дети, которых он очень любил, особенно меньшую дочь, лет четырех; та была действительно премилый ребенок. Эти дети были не от той жены, на которой он женился для избежания кола; та оставалась в городе Кокане, а в Туркестане, переселившись туда, он женился на другой, на киргизке. Впрочем, он был готов обеих бросить, и в России хоть с третьей обвенчаться, если бы мог вывезти детей; но всякий раз, как он отлучался из Туркестана и мог бы бежать, семейство его сполна должно было оставаться заложниками: почему он и упускал случаи бегства.
Это был все плен, да и военная служба трудная; кроме артиллерии, всеми городскими караулами должен был заведовать Абселям, да еще и командировки, подчас небезопасные, например, за податьми с киргизов, ему же поручались как надежному и расторопному человеку, а коканские офицеры барствовали или брали командировки выгодные, например, тот же сбор податей, только из мирных безоружных аулов; бойкие горцы поручались Абселяму, да и рекогносцировки в смутное время; так, перед осадой он ездил собирать сведения о восстании и вернулся ограбленный. И всегда был у него товарищ, коканский офицер, для присмотра за ним; так и на батарее Маниаз, который ему предоставлял труд, а себе почет и прибыль; было за что невзлюбить коканцев. Только туркестанскому датке Абселям был предан; датка видел от него пользу и ценил ее, хотя платил более вниманием нежели чем-нибудь существенным; природные коканские офицеры более имели от разных поборов, а Абселям был беден, и сундуки с пожитками невелики: разве скрывал свое имение, чтобы не нажить неприятностей — да и то навряд; лошадьми, седлами, оружием любил щеголять, как вообще коканцы, только эту роскошь и знающие.
Спрашивал я его, не дано ли обо мне знать коканскому хану, чего я опасался, как препятствия к моему освобождению; я не знал тогда, что сообщение обо мне сведений из Яны-Кургана в форт Перовский было немедленно, в день моего приезда, рассказано датке и думал, что Дащан это скрыл, — но Абселям меня успокоил.
— Станет Мурза-Ниас, — говорил он, рассказывать этому дураку такие вещи, чтобы после с русскими и не разделаться; нет, он слишком умен, умнее его коканца и нет, да и просто умных людей, кроме него, нет в Кокане: всё сволочь.
— Хорошо же ты, Абселям, хана честишь.
— Да что его, его никто и в грош не ставит; хоть и глупы коканцы, и те поняли, что за дрянь их хан.
— Так как же он цел?
— Да бекам и даткам вольготно, делают при нем что хотят, что хотят и хану из податей вносят, а то себе берут, а нужно, так друг другу ханом грозят. Вот и наш Мурза-Ниас с тем в Туркестан и поехал, чтобы не зависеть от ташкентского, как прежде было; тот зубы хоть точит, да наш его с ханом вдвоем столкнет, что вот теперь ташкентский киргизов взбунтовал, а управиться не умеет. А будь у нашего такие силы как в Ташкенте — не был бы Туркестан в осаде.
— А в Кокане у хана войска много?
— Да сколько дадут соседних городов беки, войско их и знает, а хан ни в какое дело не входит. Да тем он и держится, что беки перессорилась, друг другу верху дать не хотят, так и берегут такого болвана. Вот нашего датку солдаты в Кокане знают и любят, он ими прежде командовал, при хане служил. Да и хан, хоть дурак, а Мурзу-Ниаса все-таки ценит и почитает, что другого такого во всем Кокане не сыщешь. Так вот, ташкентскому и несдобровать, напрасно на нашего злится, сам попадется.
— А что хан, смирный он хоть человек, безобидный?
— И-и, презлой. Хоть и глуп, и ленив, а просто зверь, как есть бешеная собака. Хорошо, что руки коротки, а то и велит кого убить, да сам забудет, так человек и жив останется. Молодой еще человек, а памяти уж нет, с распутства больше одурел, только ему и дела.
Саид Мухаммад Худояр-хан
Описавши так нецеремонно нынешнего Худояр-хана коканского, Абселям, помнится, принял за своего пациента лекарство, т. е., добрый глоток коканского коньяку. Я вспомнил, что читал когда-то о завоевании Кокана бухарцами, бывшем тому лет пятнадцать, и спросил Абселяма об этом происшествии, которое уже случилось при нем.
Он отвечал, что тогдашний хан коканский был убит на войне, что бухарцы заняли Кокан; помнится, что о Ташкенте речи не было.
— Только держались они, — говорил Абселям, — недолго; и мы же, русские, состоявшие с коканской службе, устроили восстание, чтобы их прогнать. Нас бухарцы теснили, могли и выдать как беглецов; бежать под шумок в Россию мы не решались, боясь суда и наказания, а тут кстати пришлось, что и бывшее коканское войско, распущенное и замененное бухарцами, было притеснено и недовольно, да и жителей бухарцы обирали… Мы первые поднялись [забыл, сколько именно, по словам Абселяма, русских в коканской службе; помнится, что тогда, во время изгнания бухарцев, их было много; теперь гораздо меньше], а там и все; бухарцы, что живы тут остались, были прогнаны, тут мы и согрешили, устроили выбор нынешнего хана, киргиз он был [cобственно, кипчак; о кипчаках я во всех известиях о Кокане читал, что они из племени узбеков; но на месте, то есть на Сырдарье и в Кокане, я все слышал, что они киргизы; такими их и считает и отличный знаток среднеазиатских народов, О. Я. Осмоловский], еще малолетний, белой кости (потомок Чингис-Хана); стал править за него дядя, хороший человек; да на беков не угодил, и вот как потеряли коканцы Ак-Мечеть, так и прогнали правителя, и пошла теперешняя неурядица…
Поздно было; Абселям ушел опять на караул; да и вряд ли был этот разговор так непрерывно об одном предмете. Это образчик того, какие сведения от не получал я о Кокане; передано тут только то, что я отчетливо и верно помню, и сохранен склад абселямовой речи, но забыл я его особенные, полутатарские слова и обороты. Обыкновенно, все наши беседы и мои расспросы о Кокане не держались каждый раз одного предмета, а что к слову придется; и начатое объяснение прерывалось тем, что Абселяму пора идти.
А мои вопросы были не об одной современной истории Кокана; были и географические, и даже зоологические, насчет зверей, которых я считал ему известными. […] Вспомнил я, что Гумбольдт в «Central-Asien» называет Сузак «обильным тиграми», и спросил, много ли там камышей; Абселям отвечал, что камышей нет, и что тигры там живут в саксаульнике, которого пропасть. А самый Сузак — небольшая коканская крепость, как Яны-Курган, у северной подошвы Каратау, от Туркестана прямо на север. На Каратау, между Сузаком и Туркестаном, много леса, все высокорослый можжевельник, кара-агач, но только на северном склоне Каратау; на южном, к Туркестану, лесу нет, кроме немногих ущелий; и в горных лесах есть тигры. […] На юг от Туркестана, по Абселяму всего в четырнадцати верстах, но кажется, что дальше, по всем известным маршрутам, течет Сырдарья, широкая и глубокая, с разливами; но камыша у реки немного, более низкорослого леса: колючка, тальник, джидда, туранга — и опять тигры, которых, впрочем, во всем ханстве довольно.
Тигр (рис. Н. А. Северцова)
О больших городах ханства, Кокане и Ташкенте, сведения, сообщенные мне Абселямом, не отличались большой подробностью; он уже давно там не был, лет двенадцать.
Ташкент тогда был, по его словам, огромный город, в сорок тысяч домов, что сравнительно с другими, уже известными показаниями, кажется большим преувеличением. Пространства он занимал верст пятнадцать, в своем наибольшем протяжении, и, по словам Абселяма, вдвое больше и торговее Кокана, где, однако, жителей тысяч до ста, и население гуще, хотя и не так многочисленно, но теснее живет.
Туркестан. Часть города Базар-баши
Дома такие же, как в Туркестане, глиняные, самые первобытные, и в Ташкенте, и в Кокане. «И вообще, — говорил Абселям, — все, что я видел в Туркестане, можно применить и к Кокану, и к Ташкенту, только что эти города больше, и такого памятника, как мечеть Азрет-Султана, в них нет, и посмотреть не на что». Дворец хана в Кокане — множество одноэтажных домов и двориков, все глиняное, такой же постройки, как жилище туркестанского датки, не роскошнее, а больше, и занимает столько же места, как туркестанская цитадель.
На обратном пути из Туркестана я расспрашивал о тех же городах природного ташкентца, Гапара, в Яны-Кургане. Он не определял пространства и населения, но говорил, что Ташкент просторно построен, есть в нем много садов и даже поля (как в Хиве, по Базинеру); что домиков в Ташкенте много, все большие, и значительная часть их пусты и разваливаются; постоянного населения немного разве больше, чем в Туркестане; гораздо больше приезжих по торговым делам, и если много пустых домов, зато нет пустых лавок; а лавок немногим меньше чем домов, и больше таких, которые нанимаются на время купцами из приезжих караванов, сменяющими друг друга. Около Ташкента много кочевок, а около Кокана более садов и полей, принадлежащих преимущественно жителям города, который много меньше Ташкента торгует, а более жители занимаются земледелием, садоводством, разводят хлопчатую бумагу, шелковицу, марену — то же, что в Бухаре, но не столько для торговли, а более ограничиваясь собственным потреблением и обменом на скот коканским же кочевникам. В этом последнем для Кокана служат отчасти посредниками ташкентские купцы; но из слов Гапара уже видно, что собственно ташкентское купечество незначительно, а Ташкент более перепутье для иноземных караванов; особенно бухарцы, не смотря на свои частые неприятности с Коканом, ввозят туда произведения свои, русские, афганские, английские (получаемые через Кабул, Герат и Мешед), а вывозят коканские и китайские, (получаемые из Кашгара через Уш, Маргилян и Кокан), отчасти в Бухару, а отчасти в русские владения. При проходе через Коканское ханство, бухарские караваны безопаснее, нежели когда идут близ коканской границы, где их коканцы нередко грабят.
Таким образом, главные торговцы в Ташкенте — кашгарские и бухарские; особенно последние, а там уж и туземные; но мелочной, оседлой торговлею занимаются, по крайней мере в Туркестане, более коканские сарты, к которым впрочем может присоединиться, поселясь в ханстве, всякий мусульманский купец; при том сарты одно племя, и в Бyxapе и в Кокане. В Туркестане и Ташкенте есть и некоторые наши, казанские татары, и немногие евреи. Временным, караванным купцам тоже не запрещается продавать в розницу.
Статистических цифр я не мог добыть; в Кокане об них не имеют понятия. А торговые пути легче узнать в Троицке, чем в Туркестане или Яны-Кургане.
Использованы фотографии из «Туркестанского альбома» (1871—1872)