Хивинский поход графа Перовского (4)

Для предполагавшихся военно-топографических съемок местности по дороге в Хиву и самой Хивы, в отряде, в каждой из четырех колонн, находились топографы, под командою особо назначенных офицеров Генерального штаба, под общим начальством капитана Генерального же штаба Рейхенберга. На каждого офицера и двух топографов унтер-офицерского звания полагалась особая джуламейка, денщик, 2 верблюда с особым при них киргизом и 2 лошади; а так как киргиз ничего, кроме верблюдов, не хотел знать, а денщик знал лишь своего барина, то на долю молодых людей, поступивших в топографы по большей части из дворянских детей Оренбургской губернии (чтобы избежать службы в линейных батальонах), выпадали не только обычные труды по их специальному делу, но и тяжелые физические — по уборке джуламейки, разведению огня и проч.; а чтобы убрать джуламейку или поставить ее, необходимо снять или поднять вверх главную кошму, а эта работа была под силу лишь четырем взрослым человекам, а не тем юнкерам, почти детям, на которых выпадало это занятие. Специальные же труды топографов, во все время этого неудачного похода, ограничились выбором мест для ночлегов, затем расстановкою жалонеров и указанием каждой отдельной части ее места в каре. Офицеры, обыкновенно, выбирали лишь место для ночлега колонны; расстановка же жалонеров и распределение отдельных частей по их местам — все это лежало на обязанностях молодых людей, так что, по приходе колонны на место, им надо было работать еще более часа, пока, наконец, все части и верблюды, перепутавшиеся походом, займут свои места. При этом все недовольные своими местами, т. е. попавшие под ветер, вымещали, обыкновенно, свое зло на молодых топографах, ругая их, прямо в глаза, неприличными словами; особенною грубостью в этих случаях выдавались казачьи офицеры, мало отличавшиеся, по своему образованию, от простых казаков.

Этими трудами и ограничились все занятия ученых топографов в экспедиционном отряде, так как съемок делать им не пришлось: местность до Эмбы и до Ак-Булака была, как сказано выше, исследована еще летом, полковником Гекке, а дальше Ак-Булака, или Чушка-Куля, отряду не суждено было двинуться…

В находящихся у меня записках Г. Н. Зеленина, имевшего в то время всего 19 лет, страдания молодых топографов изложены так правдиво и естественно, что я позволю себе здесь несколько остановиться.

Расставив колонну на ночлег, измучившись и наслушавшись вдоволь ругательств и оскорблений, молодые люди приходили, наконец, к своей джуламейке и принимались за устройство для себя ночлега, так как их начальник и компаньон по джуламейке, офицер, уходил обыкновенно на вечер ночевать к кому-нибудь из знакомых офицеров, у которых давно уже раскинута была кибитка. Топографы разгребали, прежде всего, снег и кое-как ставили джуламейку. Складных железных кроватей, заведенных для похода, по настоянию генерала Перовского, решительно всеми офицерами [предполагалось, конечно, быть в Хиве и возвращаться из нее летом, когда в степи имеются скорпионы и тарантулы, гораздо легче могущие укусить людей, спящих на полу, чем на кроватях.], у молодых людей не было, и им приходилось спать прямо на снегу, подостлав лишь под себя кошмы, спать не раздеваясь, во всей той одежде и обуви, в которых они шли походом, днем; у них даже «сил не хватало, чтобы очистить снег до земли, потому что изнемогали от усталости, а снегу было нанесено много». Кое-как кипятили воду и устраивали чай; затем, спешили улечься на отдых, накрываясь сверху саксачьим тулупом. Но мороз брал свое, и ноги, обутые в теплые чулки, кошемные (войлочные) валенки и, затем, в кожаные сапоги для удобства ходьбы дорогою, все-таки зябли ночью так сильно, особенно в морозы более 30° [38 °C], что приходилось вскакивать с постели и бегать вокруг джуламейки, чтобы разогреть их; это нужно было проделывать в продолжение ночи несколько раз. То же самое делали и остальные топографы и все офицеры, так что ко многим другим лишениям и страданиям похода прибавлялась еще и бессонница. Иногда в джуламейку молодых топографов приходил ночевать денщик начальствовавшего над ними офицера и киргиз, приставленный к их верблюдам. Молодых людей сильно удивляло то обстоятельство, что киргиз спит мертвым сном всю ночь и ни разу не вскочит погреться, хотя спит в одних суконных онучах и одет, вообще, менее тепло, чем они. Решили спросить об этом киргиза. Тот рассмеялся, да и говорит:

— У вас всегда будут ноги зябнуть…

— Да почему же это? — стал спрашивать Георгий Николаевич.

— Вот почему, — отвечал киргиз. — Если вы не будете снимать с ног, на ночь, кожаные сапоги, то вам не будет тепло: сапоги ваши днем, во время похода, промерзают насквозь, от них и ногам холодно; а вы оставайтесь на ночь в одних войлочных сапогах, будете спать крепко и спокойно.

В следующую же ночь топографы исполнили совет киргиза, сняли кожаные сапоги, а ноги, обутые в кошемные, мягкие сапоги окутали шубой и крепко проспали всю ночь, и ноги у них не озябли. О своем открытии молодые люди сообщили Рейхенбергу, и тот стал делать то же самое.

Более всех страдали ночью от кожаной обуви солдаты, которым воспрещалось разуваться в предположение тревоги: намучившись от ходьбы по снеговой пустыне, солдаты засыпали крепким сном, а на утро оказывалось, что у них были озноблены ноги… Начинался скорбут, появлялись на ногах раны, а затем ноги сводило, и в конце-концов от изнурения, постоянного холода и нахождения в лазаретном сквозном фургоне, больные умирали… Большая часть солдат сводного дивизиона Уфимского полка погибли именно таким образом. «Только Всевышний Создатель, располагающий жизнью человека, не допустил нас до погибели! Вероятно, отцы и матери наши усердно молились в это время за наше спасение!..» — говорит Георгий Николаевич Зеленин в том месте своих записок, где приводятся бедствия отряда от стужи, во время ночлегов.

Белья солдаты не меняли вовсе; и вот, если им удавалось достать где-нибудь хоть немножко топлива, то огонь обыкновенно разводили в середине джуламейки. Обсядут солдаты, на корточках, вокруг огня, и когда он разгорится, то начинают один по одному снимать с себя сорочки и держать их перед пылом, поворачивая во все стороны; когда огонь порядочно нагреет рубашку, то ее слегка потряхивают, и в это время в костер сыплятся насекомые, производя своеобразный треск и запах… А в это же время, на огне стоят солдатские котелки, манерки, а у кого и чайники, и снег превращается в горячую воду, в которой размачиваются куски закорузлых и затхлых черных сухарей, заменяющих иногда и обед, и ужин.

А вот, например, как раздавали солдатам отряда порции «спирту». Когда фельдфебель получить его на роту, то сначала отнесет его к ротному командиру, который отольет себе часть цельного спирта и поделится им с субалтерн-офицерами; затем фельдфебель приказывает принести этот спирт в свою джуламейку, отделит часть себе, а также и всем капральным унтер-офицерам; потом уже позовет артельщика, тот разбавит оставшееся количество спирта теплою водою, и эту смесь выдают каждому солдату «по чарке».

Точно так же делилось и топливо, добываемое за Биш-Тамаком исключительно солдатскими руками, из мерзлой земли. Вырытые коренья степных трав попадали, как и спирт, сначала к начальству, а затем уже в джуламейки солдатиков.

Когда в воскресные и праздничные дни раздавали на роты мясо и приказывали солдатам готовить себе горячую пищу, то котел не мог вскипать более одного, много двух раз, мясо не уваривалось, и в таком полусыром виде поглощалось солдатскими желудками… Появилась дизентерия… заболевающие отправлялись в ледяные фургоны, а оттуда в землю.

Вот таким-то порядком, в декабре 1839 г., шел несчастный отряд русских войск по бесконечной степи, в тридцатиградусные морозы, среди леденящих буранов, по колено в снегу, без теплой одежды и горячей пищи, оставляя за собою роковой страшный след в виде невысоких снеговых холмов-могил над умершими людьми и круглых горок нанесенного метелями снега над павшими верблюдами!..

19-го декабря отряд достиг, наконец, Эмбенского укрепления; употребив на этот переход (от Оренбурга до Эмбы) 34 дня. Между тем рассчитывали, что это пространство, около 500 верст, будет пройдено не более как дней в 15-ть!

Какой страдальческий и поистине героический был этот переход, можно судить уже по одному тому, что из всех 34-х дней похода до Эмбы было лишь 15-ть без буранов и только 13 дней, когда мороз был ниже 20° [25°C]. Обилие же снега было так велико, что положительно все овраги, даже самые глубокие, были занесены им доверху, так что приходилось употреблять самые невероятные усилия, чтобы перевести через такие овраги тысячи верблюдов и лошадей с их вьюками и колесными фурами… А чтобы переправлять через эти снеговые бездны пушки, приходилось накладывать поверх снега понтонные мосты и по ним уже перевозить орудия…

Страдали в отряде все, конечно. Но был в нем один человек, страдания которого были гораздо более мучительны: это был главный начальник всей экспедиции генерал-адъютант В. А. Перовский… Он хорошо знал и понимал, что вся неудача похода ляжет на него одного; что не любивший его военный министр поставит ему на вид и на счет все: и гибель людей, и потраченные на поход крупные суммы денег, и ту потерю последнего влияния нашего в Хиве, которое могло существовать до этого несчастного предприятия… Были и другие опасения и мысли, увеличивавшие страдания Перовского: он помнил, что взял экспедицию пред Государем на свою личную ответственность… Нечего и говорить, конечно, что его могло мучить и оскорбленное самолюбие, и то злорадство, которое он стал уже замечать здесь, в степи, со стороны, например, генерала Циолковского, выражавшегося в кругу своих приближенных прямо словами басни, что синица-де моря не зажгла…

До похода на Хиву, губернатор Перовский прослужил в Оренбурге шесть лет, и за это время его успели узнать близко и хорошо. Все увидали, что под наружною суровостью и холодным, как бы отталкивающим взглядом таилася добрая душа человека, не утратившего еще веру в людей, способного любить их и доверять им. Имея обширные полномочия и права командира отдельного корпуса в военное время, В. А. Перовский крайне неохотно предавал суду служащих, как военных, так и гражданских чиновников, и положительно отказывался утверждать смертные приговоры, к которым присуждали иногда солдат полевые военные суды. [Исключением было лишь одно дело — об убийстве тремя нижними чинами, с целью ограбления, коменданта Орской крепости полковника Недоброва; все трое убийц были приговорены полевым военным судом к смертной казни; Перовский утвердил этот приговор, и виновные были расстреляны: один в Оренбурге, другой в Орске, и третий в Верхнеуральске].

Из Оренбурга генерал-адъютант Перовский выехал в поход при 4 колонне, верхом. Все полагали тогда, что он пересядет вскоре же в свой экипаж, следовавший за колонною. Но вышло иначе. От самого Оренбурга вплоть до Эмбы, на расстоянии 500 верст, главноначальствующий ехал верхом, выступая с колонною одновременно, когда начинало рассветать, и слезая с коня лишь тогда, когда останавливалась и колонна на привалах и ночлегах. В утреннем полусвете часто видели генерала верхом на белой, а иногда на серой лошади, едущего позади колонны, шагом, с опущенною, по привычке, головою на грудь… В 11 часов, ежедневно, генерал Перовский начинал объезжать все колонны, здороваясь, на походе, с людьми и оглядывая их; в этих объездах его сопровождал лишь один казак. Линия отряда, состоявшая из 4-х колонн, растягивалась, обыкновенно, на 8 и более верст; тем не менее, несмотря ни на какую погоду и мороз, главноначальствующий объезжал всю эту линию два раза — от 4-й колонны до 1-й и обратно. Часто, ночью, главноначальствующий сам поверял исправность цепи и бдительность часовых, особенно с того времени, когда узнали, что в степи рекогносцирует двухтысячный конный отряд хивинцев. Однажды, в ночь под 22 декабря, на Эмбе, генерал едва не был заколот часовым: ему как-то удалось, в одиночку, проехать за цепь, обманув бдительность часового в одном месте; но когда он возвращался обратно, был замечен и желал проехать чрез цепь насильно, то часовой, после троекратного приказания «Стой!» взмахнул уже штыком, и только вовремя произнесенный пароль спас Перовского от новой раны. Когда начались бедствия отряда и стали затем прогрессивно увеличиваться, генерал-адъютант Перовский стал реже и реже объезжать колонны; его красивая голова стала, как казалось всем, опускаться все ниже и ниже, а взгляд становился еще более суровым и строгим… Таким образом, не слезая с коня, доехал главный начальник до Эмбы; но затем, в дальнейшем походе отряда, его никто не видел на лошади: он ехал в зимнем возке, видимо стал избегать встреч с людьми и всячески старался быть незамеченным…

Когда отряд пришел в Эмбенское укрепление, то здесь узнали, что хивинский хан Алла-Кул, осведомившись от своих подданных, занимавшихся торговлею в Оренбурге, что русские собираются идти на Хиву и выстроили уже для этой цели, по дороге на Усть-Урт, два укрепления, отобрал более двух тысяч испытанных и крепких джигитов (батырей) из племени туркмен-йомудов, и велел им ехать на самых лучших лошадях, а грузным всадникам одвуконь, без всяких запасов, даже без джуламеек, ехать быстро и не останавливаясь, стараясь достигнуть как можно скорее до русских укреплений, пока не подошел к ним главный отряд, идущий с Перовским из Оренбурга; взять, пользуясь малочисленностью гарнизонов, оба укрепления (Чушка-Кульское и Эмбенское), перебить всех русских до последнего человека, а их отрезанные головы, в виде трофеев, выслать в Хиву; затем идти навстречу главному отряду, следовать по его пятам, беспокоя людей днем и ночью, и, если можно, сделать на него, в самую темную и бурную ночь, отчаяннейшее нападение врукопашную. Начальствовать этим отборным отрядом вызвался сам куш-беги (военный министр), который пообещал хану привести в Хиву людей обоих гарнизонов (из Чушка-Куля и Эмбы) живьем, для смертных казней в самой Хиве.

Хивинцы могли исполнить только начало этого грозного приказа. Они быстро добрались до первого стоявшего на их пути, Чушка-Кульского укрепления. 18-го декабря напали на него, но были самым позорным образом отбиты и прогнаны, потеряв более десяти человек убитыми, трупы которых так и лежали под укреплением на снегу всю зиму. В укреплении, в это время, было налицо: здоровых 130 человек и больных 164 человека, которые тоже взялись кое-как за оружие. Команду принял на себя горный инженер Ковалевский, случайно попавший за три дня перед этим в Чушка-Куль и оказавшийся старшим в чине; помощником его был поручик Гернгрос. Хивинцы делали четыре отчаянные атаки и были отбиты единственно при помощи пушек: гром выстрелов и свистящая картечь производили в их рядах панический страх, которого они не могли преодолеть, несмотря на всю свою храбрость. Ружей они не особенно боялись, так как имели и свои фитильные, стрелявшие с подставок, которые, однако, попадали иногда довольно далеко и метко. Отбитые от Чушка-Куля, хивинцы направились на Эмбенское укрепление. По дороге, в нескольких верстах от Ак-Булака, они встретили нашего киргиза, ехавшего с почтой из Эмбы в Чушка-Куль; на этом несчастном своем единоверце разбойники и выместили всю злобу: обыскав его, они нашли пакеты с печатями… улика, следовательно, была налицо… Узнано было впоследствии, от наших пленных, возвращенных из Хивы, и потом в самой Хиве [В 1842 году было отправлено из Оренбурга в Хиву особого рода посольство с полковником Данилевским во главе; и вот тогда-то, живя целое лето в Хиве, наши офицеры и узнали приводимые в настоящей статье подробности о событиях 1839 года, поскольку эти события касались хивинцев и неудачных действий их двухтысячного конного отряда. Обо всем этом рассказывал офицерам некто Сергей-ага, бывший фейерверкер, дезертир с Кавказа, очень любимый ханом.], что киргиза этого хивинцы подвергли самым ужасным истязаниям и мукам и, в конце, разрубили его пополам, поперек живота, и поставили в снег с двух сторон степной тропы, так что ноги с половиною живота стояли и замерзли в снегу особо, а верхняя часть туловища вкопана в снег отдельно; рот несчастного был набить мелкими кусочками изорванных бумаг везенной почты и сургучными печатями от конвертов…

Эта конная партия хивинцев имела с нашими войсками, позже, еще одно дело, о котором будет говорено ниже; теперь же следует сказать, что домой в Хиву, в свои аулы, из этих двух тысяч отборных всадников вернулось лишь 700 с чем-то человек; все остальные погибли в степи, между Чушка-Кулем и Эмбенским укреплением и на Усть-Урте от страшных в ту зиму морозов и буранов; гибли также от изнурения, вследствие отсутствия пищи, а главное потому, что не взяли с собою джуламеек, могущих защитить их, хотя отчасти, от морозов и степных мятелей: хан так торопил их выступлением и маршем, что не позволил взять даже верблюдов, на которых можно бы было навьючить эти джуламейки. Необыкновенная суровость зимы 1839—40 года сохранилась в памяти у хивинцев надолго: Сергей-ага рассказывал, в 1842 году, нашим офицерам, что в хивинских оазисах померзли в ту зиму корни виноградных лоз, а в самой Хиве погибли решительно все молодые телята и ягнята и даже часть новорожденных верблюжат.

Эмбенское укрепление, куда пришел 19-го декабря несчастный экспедиционный отряд, было построено на правой стороне речки Аты-Якши, невдалеке от ее впадения в Эмбу; кругом, на далекое расстояние, была плоская равнина. И вот, на этой-то равнине, вблизи самого укрепления, и расположились в раскинутых джуламейках все четыре колонны. Больных из всех колонн тотчас же положили в Эмбенский госпиталь, устроенный в теплых и хорошо освещаемых землянках из воздушного кирпича [из такого воздушного кирпича (смесь глины, земли и навоза) строятся иногда в Оренбургской губернии, за неимением леса, крестьянские избы], и они стали понемногу поправляться. Гарнизон жил тоже в хорошо устроенных землянках, освещаемых сверху, где горизонтально, наравне почти с крышею, лежали оконные рамы. В таких точно землянках помещались в укреплении солдатские кухни и хлебопекарни; пришедшие солдаты, с особым удовольствием, лакомились теперь печеным черным хлебом, которого не пробовали более месяца… Все нижние чины всех четырех колонн ходили, чередуясь, обедать и ужинать на кухни, в теплые землянки, и тут два раза в день вполне отогревались. Уцелевшие лошади и верблюды тоже вздохнули здесь свободно; так как сена и овса заготовлено было здесь в достаточном количестве, то лошадям стали отпускать по 4 гарнца овса в день и по 10 фунтов сена; верблюдам тоже давали сена и бурьяну вдоволь, и они, как и лошади же, стали отдыхать и поправляться.

Отряд простоял, таким образом, в Эмбенском укреплении более двух недель, отдыхая и собираясь с силами для дальнейшего похода — вперед или назад, все равно: все сознавали лишь одно, что, не будь на дороге этого теплого укрепления с его теплыми землянками, печеным хлебом и горячею пищей, погиб бы в этих снеговых пустынях весь отряд, до последнего человека…

Но главнокомандующий отрядом, генерал-адъютант Перовский, сознал уже и в душе решил, что экспедиция не достигнет намеченной ею цели, что она закончена; что идти вперед и рассчитывать взять Хиву с ничтожным остатком отряда немыслимо, что можно лишь и должно идти назад… К этому тяжелому решению генерал Перовский пришел окончательно вследствие сделанной, по приходе уже на Эмбу, рекогносцировки в сторону Чушка-Кульского укрепления. Предполагалось, что чем дальше к югу, тем снегу будет меньше; между тем оказалось, что снег в сторону Чушка-Куля был так же глубок, как и на пройденном пространстве. Это известие поразило как громом весь отряд и более всего, конечно, опечалило генерала Перовского: он вдруг сильно затосковал, осунулся и исхудал в какие-нибудь два-три дня до неузнаваемости, совсем перестал выходить из своей кибитки и не принимал решительно никого, кроме штабс-капитана Никифорова… В душе генерал-адъютант Перовский сознавал, конечно, что он — главный виновник того факта, что экспедиция состоялась; что в гибели нескольких тысяч людей виноват все-таки он, творец экспедиции и главный руководитель всего этого несчастного похода… Он это сознавал — и вследствие этого страшно мучился и страдал нравственно… Более всего Перовского мучила мысль, что этот неудачный поход и его имя станут предметом насмешек всей Европы, что поход «осрамил Россию», что отряд деморализован, что офицеры и солдаты упали духом, что все его проклинают и ненавидят… И вот, как только ему в голову попали эти несчастные мысли, в душе его созрело какое-то роковое решение: он, под разными предлогами, перестал принимать пищу…

Но промысел Божий и тут пришел на помощь к изнеможенному духом человеку — в лице легендарного чудо-богатыря, русского солдата. Однажды, поздно вечером, выйдя из своей кибитки и проходя джуламейками 4-й колонны, он услышал в одной из них разговор о настоящем положении отряда и свое имя… Перовский невольно остановился и стал прислушиваться… Говорил кто-то поучительным, докторальным тоном: очевидно, унтер или, быть может, сам капрал…

— Все это не беда! — говорил голос, — морозы стали полегче, буранов совсем нет… кашица горячая есть. А вот плохо: сам-то он, орел-то наш черноокий, захирел… вот это, братцы, так беда!..

— Мы вчерась узнавали потихоньку, — отвечал вполголоса другой солдатик, — от пищи, сказывают, отстал — не ест, не пьет ничего, и никого до себя не допущает…

— Да-а-а, вот это беда!.. — повторил опять первый солдат упавшим голосом, и громко вздохнул при этом: — Коли сам помрет, пропадут тогда и наши головушки!..

Генерал Перовский, как он сам передавал об этом в тот же вечер штабс-капитану Никифорову, набожно перекрестился три раза и, бодрый, веселый, быстро направился в свою кибитку… Здесь он тотчас же послал за Никифоровым… Когда тот пришел, генерал стал подробно расспрашивать его о положении отряда, а главное, о нравственном духе офицеров и солдат. Штабс-капитан Никифоров не скрыл ничего и откровенно доложил главноначальствующему, что в отряде, среди офицеров, образовались собственно две партии: одна, во главе которой стоит генерал-майор Циолковский, доказывает необходимость немедленного отступления и срытия укреплений; другая же партия, с генерал-майором Молоствовым, напротив, указывает на то, что отряд прошел всего лишь одну треть пути, что возвратиться обратно в Оренбург ни с чем, не исследовав даже Усть-Урта, — «дело будет постыдное для русского человека» и останется неизгладимым пятном в истории походов русских войск… что «нужно испытать все до последней крайности, и если окажется, что идти дальше невозможно, тогда только возвратиться обратно»…

Генерал Перовский крепко поцеловал Никифорова и передал ему разговор солдат в джуламейке 4-й колонны. Затем, в тот же вечер, был составлен и отдан по отряду приказ о сформировании «отдельной колонны», которая должна была отправиться к Чушка-Кульскому укреплению, за 170 верст, и, дойдя туда, выслать от себя особую рекогносцировочную партию для выбора и исследования более удобного подъема на Усть-Урт — и затем ожидать в укреплении прибытия главноначальствующего и дальнейших, сообразно обстоятельствам, распоряжений.

На другой день весь отряд встрепенулся и зашевелился, и загудел, словно сильный рой пчел, согретый лучами весеннего теплого солнца… Честь отряда была спасена; все бедствия похода забыты разом!..

К вечеру того же дня, «явился в отряд на поклон» родоначальник киргизов назаровцев, султан Айчуваков, с сотней кайсаков, при нескольких стах верблюдов, которые и были у него тут же наняты.