В плоской степи: казах и татарин

Нам оставалось не более 18 верст до Ставки, когда подъехал ко мне В. А.

— Я бы предложил заехать к Утэш-гали, его аул не более версты в сторону.

— Кто это? — спросил я.

— Атаньязов — богатый, влиятельный киргиз, начальник [Собственно «начальником» Утэш-гали назвать нельзя. Роды уже давно утратили свое первоначальное значение. С прекращением вражды родов и их начальники («главы») потеряли то значение, которое они имели раньше. Утэш-гали богатый и умный киргиз, который, как и всякий богатый киргиз, пользуется «уважением» со стороны своих собратьев.] байбактынского рода, — добавил В. А.

Мы круто повернули влево лошадей, и перед нами зачернелся аул Атаньязова.

— Балумбай, скачи вперед, предупреди Утэш-гали, — крикнул В. А. одному из наших киргизов.

И Балумбай, или, как его называли русские в Ставке, Балумбашка, помчался стрелой.

Утэш-гали нас встретил на крыльце своего глиняного дома.

— Мылости просым, я очэнь рад, — сказал он. — Простытэ, у мэня по стэпному, просто, — добавил он, выговаривая, как вообще на Востоке, «и» как «ы» и «е» как «э».

Он нас повел в просторную горницу, уставленную венскими стульями.

— Да не хотитэ ли вы закусыт чэго-нибудь, я сэйчас…

Мы поблагодарили и отказались.

— Ну, чаю, как же, без чаю нельзя…

В. А. шепнул мне, что от чаю отказаться нельзя — мы поблагодарили и согласились.

— А у меня было горе, — обратился Утэш-гали к В. А., — помните, как несколько недель тому назад дождь был; страсть что тут делалось: крыша протекла, плотина прорвалась, а в кибитке вода на аршин стояла: думал, что совсем смоет, но ничего, она у меня крепкая.

— Вам Утэш-гали может многое рассказать: он сведущий и из образованных киргизов, — шепнул мне В. А. — Покажите им, — обратился он к хозяину, — что-нибудь чисто киргизское, чтобы была работа совсем киргизская.

— Да ведь у меня все в кибитке, а теперь темно, вот приезжайте ко мне днем, я вам все покажу: я ее уберу, и фотографию тогда можете снять.

Я обещался воспользоваться его приглашением в самом скором времени.

— Только пришлите киргиза наперед, ведь здесь недалеко: 17 верст, — тогда я уже дома буду и буду вас ждать. А теперь что я вам могу показать — так, пустяки.

Утэш-гали вышел. Это был типичный киргиз. Человек среднего роста; лицо его без румянца, было однородно слегка желтоватого цвета; легкая складка верхней веки придавала его глазам вид немного приподнятых; жидкие черные усы окаймляли углы рта и спускались вниз; редкая черная борода слегка раздваивалась. Он принадлежал к богатым и цивилизованным киргизам. Он не носил киргизского (бухарского) халата, а надевал короткий татарский полукафтан черного цвета, а на голову черную барашковую шапку; тебетейки он не носил.

Минут через пять он вернулся.

— Вот, господа, — сказал он, — шапки наши: шапка богатой девушки, — сказал он, передавая нам круглую шапку из меха выдры, с зеленым бархатным верхом и висевшим мешком на боку, шитым золотом, украшенным золотой кистью на конце.


Богатая киргизская девушка

— А вот наши колпак и малахай, — добавил он, передавая шапки мужские: зимнюю (малахай) — на лисьем меху с наушниками и назатыльником — и летнюю (колпак) из белого войлока.

Киргиз подал на подносе чай с вареньем и московскими «городскими» сухарями.

— Прошу, господа, простите, не взыщите, чем Бог послал.

— А вот работа чисто киргизская, — сказал он немного погодя, подавая нам маленький коврик.

Работа была очень оригинальная: коврик был сшит из вырезанных красных и зеленых фланелевых узоров; место шва было закрыто нашитой тонкой желтой тесьмой.

— На что это употребляется? — спросили мы Утэш-гали.

— А мы сундуки обиваем — это красиво.

— Да подарите этот коврик им, Утэш-гали, — сказал В. А., — они в Москве покажут.

— Да это не стоит, он плох, — сказал хозяин, — но я с удовольствием…

Мы, обрадованные приобретением, поспешили поблагодарить его.

— Нет, вы меня не благодарите: я должен наперво спросить позволения моей жены — она мне это в подарок шила — у нас обычай такой.

Утэш-гали скоро вернулся с позволением жены подарить нам коврик.

— Возмите его, только мне жалко — ведь это пустяки, не стоит и брать, — сказал он.

— Много вы наохотились сегодня? — обратился Утэш-гали после некоторой паузы к моему товарищу, глядя на его ружье.

— Нет, так, кое-что, — ответил он.

— А ружье у вас хорошее? — спросил Утэш-гали.

Товарищ мой, у которого было ружье центрального боя новейшей системы, рассказал достоинства своего ружья и показал способ его разборки.

— И у меня есть хорошее ружье, да боюсь, что кунак отнимет: у меня уже раз его отняли, да тот не справился и отдал, а теперь боюсь, что еще кто-нибудь возмет.

— Как он у вас отнял? — спросил я.

— Да у нас обычай есть, если кто у кого в гостях, то может у хозяина брать все, что ему понравится. Вот кто победнее и ходит к богатому, а у него что возмешь, если у него ничего нет [В старину обычай состоял собственно в том, что при вражде родов начальники куначились (тамырились), причем начальник, принимавший другого у себя в кибитке, предлагал своему гостю выбрать у него из оружия или из других предметов, что он облюбует — этим закреплялось куначество, или дружба начальников, которая всегда распространялась и на других членов данных родов. Но этот старинный обычай со временем (при прекращении вражды родов) утратил свое значение и наконец в Букеевской орде выродился (как и многое другое) в эксплоатацию богатых бедными].

— Вот у меня есть еще сабля — ее, кажется, никому не дам, старинная, настоящая.

— Покажите ее нам.

Утэш-гали принес нам саблю — она, действительно, представляла редкость. Старинный клинок, казавшийся дамаскинским, был вправлен в кавказскую рукоять. Клинок был источен и надпись из корана с трудом можно было прочесть; немного выше надписи была гравированная фигура рыцаря с латинской подписью „pro patria mor… “, остального нельзя было разобрать.

Бог знает, какая судьба постигла этот клинок; Бог весть, в каких руках он не перебывал, очутившись наконец в руках букеевского киргиза, который его никогда не надевает [Букеевские киргизы оружия не носят. Обычай украшать кибитку оружием, как это делают среднеазиатские киргизы, в Букеевской орде вывелся совсем. И только у богатых можно среди немногих старинных фамильных вещей встретить саблю или старинный пистолет].

Когда мы прощались с Утэш-гали, то он сказал:

— Не забывайте меня, приезжайте — я вас ждать буду.

— Ночуйте у меня, — прибавил он, выйдя на крыльцо и посмотрев на небо, — дождь будет.

Черные тучи низко нависли; откуда-то пробивался свет, освещавший степь; одиночные звезды то появлялись, то скрывались вновь за тучами. Блеснула молния и раздался близко удар грома. На западе еле-еле розовела еще вечерняя заря — там горизонт был чист. И хотя была уже ночь, но эта светлая полоса на западе, в сравнении с свинцовыми тучами, казалась какой-то сияющей. Она освещала слегка всю степь. Степь была бела как снег при таком освещении. Но вот затянулся и горизонт: все сразу потемнело, блеснула еще раза два молния, и мы не успели отъехать и пяти верст, как полил дождь, как из ведра — без бури, без малейшего дуновения ветра — тихий степной ливень…

Моя вторичная поездка к Утэш-гали состоялась раньше, чем я предполагал. Накануне я послал к нему киргиза, чтобы известить о своем прибытии, а на следующий день выехал с киргизом, который хорошо знал дорогу — это был Джума-гали, брат Утебаева. Тут я в первый раз познакомился с ним, не предвидя, что наибольшая часть моего путешествия будет связана с ним.

Было прекрасное, тихое утро, когда мы выехали из Ставки. Не дожидаясь конца песков, я поехал рысью; Джума-гали в зеленом полосатом халате, с бараньей шапкой на затылке, был очень курьезен на лошади. Он то непрерывно трясся на седле, то подпрыгивал на нем, вскидывая локтями, как наши деревенские мальчишки, — но он был хороший наездник. Торчавшая лопатой рыжая борода и красное с веснушками лицо так мало вязалось с понятием о киргизе, что можно было бы забыть об этом, если бы не халат, если бы не манеры.

За песчаными буграми скрылась Ставка — открылась ровная плоская степь. Кое-где показывались тучки, угрожая обдать кратким, но обильным дождем: миражи были редки. Неподкованные копыта наших лошадей дружно стучали об твердую почву степи и лишь изредка, попадая в лужи, раздавался вязкий звук размоченной грязи. Мы ехали, не прерывая рыси и не разговаривая с Джума-гали. Он все подпрыгивал и подскакивал на седле, как будто не хотел сесть плотно, и глядел в туманную даль, как будто разбирал что-то.

— Скоро аул Утэш-гали? — спросил я.

— Вон, барин, хутор русский, а за ним, версты четыре будет, не больше, аул.

Мы поравнялись с хутором переселенцев малороссов. Дом с перекосившеюся крышей, забор или плетень, куча хвороста — вот и все. Выскочила собака, лая на нас, за нею белокурая девочка: ворот у ней был расстегнут, на загорелой шее висел крест. Наклонив на бок голову, глядела она на нас своими голубыми детскими глазенками, не то с любопытством, не то с радостью. Мы круто обогнули хутор справа, проскакали с версту…

— Вон, вон, барин, аул! — показал рукою Джума-гали на чернеющееся вдали здание.

Мы ударили плетьми лошадей и еще быстрей понеслись по степи, с каждой минутой приближаясь к цели…

— Вам будет в кибитке лучше, — сказал любезный хозяин, встретив меня у калитки и провожая по двору.

— Кибитка у меня хорошая. Так, как делают богатые киргизы — в степи не много найдете таких.

Кибитка, действительно, была хорошая — высокая и просторная. Белые, еще совсем свежие кошмы, которые покрывали ее, так и блестели на солнце.

— Прошу покорно, — сказал Утэш-гали, давая мне дорогу у двери.

Я вошел. На противоположном от двери месте стоял стол и по сторонам его два венских стула. На полу, вдоль всей кибитки, была растянута белая кошма. В середине был послан персидский ковер; на нем растянута красная бумажная салфетка, а на ней была поставлена большая чашка с кумысом. Справа и слева от нее на полу, друг перед другом, сидело двое мужчин, поджавши ноги.

— Прошу покорно, — повторял хозяин, снявши свои калоши у двери и указывая на стул.

Я сел. Хозяин перекинулся несколькими словами с сидящими на полу мужчинами и сел против меня.

— Это у нас самое главное место — для важных гостей, оно всегда против двери и всегда делается выше: кладут тюфяк шелковый. А вы непривычны сидеть по нашему — я и поставил стол и два стула.

Я спросил Утэш-гали:

— Как же сидят менее почетные гости?

— По чину и уважению, направо и налево от главного места. А если мало гостей, двое или трое, то их сажают у нас посреди кибитки, как вот эти двое, — добавил он, показавши на двоих сидящих у кумыса.

Вошел киргиз и вызвал зачем-то Утэш-гали.

— Я сейчас приду, — сказал он мне, надев калоши и выходя из кибитки.

Я оглянул кибитку — она была действительно богата. Богатство ее выражалось, во-первых, в величине, далее в том, что по стенам и вдоль потолка, если можно так выразиться, были развешаны разноцветные ленты и пестрые ковры, преимущественно киргизской работы, наподобие того коврика, который был мне подарен хозяином в мое первое посещение.


Кибитка богатого киргиза Букеевской орды

Кибитка эта была не жилая, а только для приема гостей, оттого в ней не было домашней утвари — она имела вид гостиной своей чистотой и разноцветным убранством. Сидящие перед чашею с кумысом неустанно потягивали его из маленьких деревянных чашечек, прикладывая последние ко рту; они держали их обеими руками и глотали напиток медленно и с видимым удовольствием.

Уже при входе бросилась мне в глаза разница в их лицах — теперь я мог разглядеть их внимательнее. Один, сидевший от меня налево, был несомненно киргиз: он был уже старик; его тучное, упитанное кумысом и бараньим курдюком тело ясно говорило об его богатстве. Жиденькие, еле видные седые усики слегка окаймляли его рот; очень редкая, также седая, борода торчала клином. На нем был просторный бухарский шелковый халат коричневого цвета и на голове феска. Он, должно быть, был очень стар, потому что на голове не было ни одного черного волоса — киргизы же поздно седеют. А между тем свежее, лишенное морщин лицо, веселая улыбка говорили за молодость и свежесть его души. Он, наверное, не знавал горя никогда — выросший в богатой семье, он жил припеваючи и так дожил, сохранив свежесть и бодрость, до седин.

Сидевший против него на вид не казался киргизом: легкая скуластость указывала на его монгольское происхождение, но прямые глаза, правильный костистый нос показывали, что его предки неоднократно поновляли породу свежей немонгольской кровью; костюм был на нем вполне татарский. Доверху аккуратно застегнутый халат, чистые руки, смышленый, слегка хитрый взгляд его прищуренных глаз заставляли думать, что он татарин.


Киргиз старик и пожилой киргиз (Букеевская орда)

Глядя на них, мне невольно вспомнился тот контраст, который бросается нам в глаза в наших деревнях при виде отставного смышленого солдата среди своих деревенских собратьев. «Городской» и «деревенский» — значит «бывалый» и «простак». «Бывалый» всегда одержит верх над «простаком»; дело «простака» слушать столичные рассказы «бывалого» — он авторитет: «он все знает, он свет Божий видел». А «бывалый» ходит, поучает «простака»: «что от деревенщины проку — света Божьего не видал».

Так и тут: татарин казался интеллигентным, наряду с киргизом — он внушал уважение.

Было выпито уже много кумысу, и он оказал свое действие: лица сидящих раскраснелись, глаза блестели; они перебрасывались, очевидно, остротами, по-видимому, беспричинно улыбались и хихикали — им было весело.

Вошел Утэш-гали, и сейчас же внесли чай.

— Должно быть, это татарин? — спросил я Утэш-гали.

— Да, татарин, огородник из Сарепты — проездом здесь, да, — редкий гость.

— А вот это киргиз, — добавил он немного погодя, указывая на другого человека, — настоящий киргиз.

Я заметил, что он очень толст.

— Такие ли у нас бывают! вот в Таргунской части есть киргиз такой толстый, что он сидеть ни на чем не может и для него вырыли яму, там он и сидит; так тот два ведра кумысу зараз может выпить [В Киргизской степи действительно встречаются обжоры, которые в состоянии истребить зараз громадное количество мяса и кумыса — их охотно приглашают на празднества, где они служат развлечением для гостей].

— А откуда у него феска?

— Видите, — сказал Утэш-гали, — если кто у нас в Мекку ездит, тот привозит своим родственникам фески; вот и ему привез его брат — это почетно носить.

В кибитку вошел Джума-гали, он снял у дверей калоши, затем подсел к кумысу. Сосед его зачерпнул ему чашкой кумыс и подал, дождался, пока он кончит, — и вот началась болтовня.

— Как, Утэш-гали, живут у вас: бывает ли, что сын, женившись, остается при отце? — спросил я.

— Прежде было так, а теперь мало — как сын женился, так и выделяет его отец, и он уже живет отдельно, а прежде бывало так, что и дед, и отец, и сын все вместе живут.

— А кто же тогда главный в семье?

— Всегда дед: он велеть может сыновьям, и наказать плетью, и невесту ему выбирает. После же его смерти главный — его старший сын, а братья его младшие и дядя подчиняются ему. Может быть главой в большой семье и жена покойного — это по уважению: если ее больше уважают, чем сына, то она и главная.

— А если старший сын малолетний?

— Так он все-таки глава, хотя делом распоряжается его мать.

— Ну, а скажите, Утэш-гали, жены в большой семье все равные — что жена отца, что жена сына?

— Нет, как можно, жена главы всегда выше всех, ей велеть может только ее муж, а то она делает, что хочет, и работает, если хочет. Ну а она может приказать остальным женам. Если теперь мать главная в семье и сыновья хотят отделиться, то младший должен остаться с ней и подчиняться ей.

— Главу семьи и после смерти уважают?

— Как же — о нем никогда не говорят дурно, помнят его советы. Тоже говорят, но говорят это необразованные киргизы, что он посещает семью в пятницу.

— Вот вы, Утэш-гали, говорите: «киргиз», разве вы сами себя так называете?

— Нет, это называют нас русские так, и откуда это пошло, мы не знаем, а сами себя мы называем кхазак.

— Казак?

— Да, кхазак.

— Какая же разница: вы казак и в Ставке казак из Астрахани? — Я имел в виду астраханских казаков.

— Нет, тот казак, а я кхазак.

Я попросил повторить еще раз.

— В Ставке казак, а я кхазак, — повторил он.

Тут мне стало ясно «х», выговариваемое лишь слегка после «к». Я десятки раз впоследствии проверял это на других киргизах, наконец, просил посторонних прислушиваться внимательнее к выговору и пришел к окончательному заключению, что киргизы-букеевцы называют себя «кхазаками», а не казаками и еще менее кайсаками, как их часто называют у нас.

— А что, киргизы все равны между собой?

— Все равны, что богатый, что бедный.

— Нет, Утэш-гали, ведь у вас есть султаны, так разве султаны не считаются выше?

— Нет, это все равно: прежде, когда хан был, то султаны ближе к нему стояли, чем простые, ну, они и считались выше, а теперь все равно.

Но впоследствии я имел случай убедиться, что слова Утэш-гали, в данном случае, лишь отчасти справедливы. Власть султанов с уничтожением ханства несомненно пала, но в народе все-таки сохранилось известное уважение перед султанами, так что они до сих пор составляют до известной степени аристократа, хотя тут и играет большую роль богатство. Обеднение многих из султанов повлекло за собой упадок их влияния, которое они имели раньше. С другой стороны, дана теперь возможность возникновению денежной аристократии, к которой и принадлежал Утэш-гали. Само собою разумеется, что такая новая аристократия старается умалить влияние султанов. Но эти последние помнят и гордятся своим происхождением от ханов [Один из арестантов, над которым я делал в тюрьме антропологические измерения, был султан. Несмотря на то, что он был беден, и не смотря на свое положение как арестанта, пользовался он благодаря своему происхождению известным уважением со стороны других киргизов, заключенных вместе с ним].

— Мне В. А. говорил, — продолжал я, — что ваша фамилия Атаньязов, — да разве у киргизов есть фамилии?

— Это от русских пошло, и очень недавно: как у русских по отцу говорят «Николаев», так и у нас. Вот мой отец Атаньяз, а я Атаньязов. У вашего Джума-гали отец Бекмембет и его фамилия Бекмембетов, а отец его брата Утебай, его зовут Утебаев [Имя отца в громадном большинстве случаев сохраняется только как отчество, не переходя на внука: лишь в самое последнее время начинает оно получать значение фамилии; это делается у цивилизованных киргизов. Так, сын Утэш-гали не Утэш-галиев, но Атаньязов; сын султана Шигаева также Шигаев. У простых же киргизов отчество не переходит на внука. Так как, напр., Джума-гали Бекмембетовых может быть несколько в степи, то, узнав имя и отчество, спрашивают: «Кай ру?» (какого рода?). (Сообщено мне В. А. Плющевским-Плющиком)].

— Скажите, Утэш-гали, ведь у киргизов есть роды, и каждый род носит свое название от родоначальника?

— Как же! Так, мой род байбактынский, — у нас родоначальник Байбактэ. Мы здесь не все, много из наших есть за Уралом. Прежде имели роды у нас значение, ну а теперь уже не то, прежде, когда враждовали отдельные роды, тогда главы родов куначились. Приедет глава одного рода к главе другого и скажет: у меня есть сын малолетний, а у тебя дочь малолетняя, мой калым такой, — ну, сошлось если дело, то они и кунаки, и вражда прекращается. А то приедет глава одного рода к другому, пьет у него кумыс, дает ему подарки, сам возьмет — вот и кунаки [В Средней Азии, сколько мне известно, у киргизов слово «кунак» не употребляется, а говорится «тамыр» — это слово я не встречал в Букеевской орде].

— А кого избирали в главы рода?

— Это по уважению; к нему ездили за советом и так — на поклон, да и теперь это бывает, но мало.

— А можно было переходить из одного рода в другой, или не бывало ли, что исключали из своего рода за дурную жизнь?

— Переходить можно было, но род мог перебежчика требовать назад, а исключать — у нас никогда не исключали.

Зная, что киргизы, как кочевой народ, гостеприимны, я спросил Утэш-гали, желая узнать его мнение, правда ли это.

— Да, но прежде больше было, чем теперь. Прежде вражда была, и то гостеприимства больше было. Если кто приходил к враждебному роду, то и тогда принимали его, угощали и провожали до его рода, чтобы его никто не мог тронуть, но уже тогда они делались кунаками. У нас в прежнее время делалось так: если кто после баранты [Набеги на соседей (принадлежащих другому роду) с целью грабежа — считались в старину не разбоем, но молодечеством. Впоследствии в Средней Азии они приняли грандиозный размер и производились с целью обогащения. Эти баранты, а также вечные споры о престолонаследии в прошлом столетии окончательно ослабили Киргизскую орду и облегчили нам распространение своего влияния на киргизов. Баранта (по словам Ибрагимова, «О киргизском суде») служила также средством заставить ответчика, в случае его неявки, явиться на суд, после чего возвращалось ему отбитое у него во время баранты имущество.] бежал от преследователей и укрывался в ауле того рода, где он украл, то его всегда принимали. Если теперь преследователи приходили к хозяину и говорили: «Мы знаем, что наш враг здесь, отдай нам его». — «Нет, не отдам». — «Но ведь он чужого рода, а ты нашего». — «Все равно, он мой гость, и я его не отдам». И если на аул нападали, то хозяин оружием защищал своего гостя против своего же рода. Ну а если преследователи украдут лошадь гостя и уедут, тогда хозяин должен ему свою отдать, но лишь тогда, если гость отдавал свою лошадь самому хозяину и говорил: «Возьми мою лошадь, я тебе ее верю»…

Я заметил, что Утэш-гали начал утомляться моими вопросами, так как киргиз неспособен вести продолжительный, серьезный разговор.

— Вы устали, Утэш-гали, прогуляемтесь немного, да вы мне еще не показали весь ваш аул.

— Пойдемте, я вам покажу свой огород и плотину.

Утэш-гали гордился своей плотиной и огородом.

Что касается плотин, то эта мера введена правительством в степи (но, к сожалению, плохо поддерживается) для удержания весенней воды на все летнее время. Для этого пользуются рельефом самой степи. Плоская степь не представляет вполне ровную поверхность, но изгибается могучими волнами; кроме того, по степи разбросаны балки, о которых говорилось еще выше. Если провести плотину поперек такой балки, то весенняя вода, стекающая в балку, будет удерживаться плотиной; этим достигается, что большое количество воды концентрируется на месте, имеющем малую поверхность испарения, чем она и удерживается нередко на целое лето. Устройство такой плотины при полном отсутствии камня и дерева в степи стоит немалых хлопот и расходов — тем большей является заслуга Утэш-гали, что он, не жалея труда, невзирая на неоднократный неуспех, настоял на своем. Присутствие воды дало возможность Утэш-гали завести у себя маленький огородик. Явление крайне редкое, почти единичное в Букеевской степи. Киргиз Букеевской орды, сделавшись до известной степени оседлым, не занялся ни хлебопашеством, ни огородничеством. Характер ли это его или неблагоприятность почвы и отсутствие воды — как бы то ни было, киргиз не занялся хлебопашеством, а, оставшись, за исключением немногих, пастухом, беднеет с каждым годом все больше и больше, и вот мы видим, что тысячи киргизов, потерявших своего последнего барана, идут в отхожий промысел на Баскунчакское озеро, чтобы там, при самых ужасных условиях, живя в землянках, подвергаясь полной и безжалостной эксплоатации солепромышленников, за грошовую плату исполнять, быть может, одну из самых трудных работ в мире.

Утэш-гали позвал с собою татарина, сидевшего в кибитке за кумысом. Мы вышли из кибитки на двор аула.

Между тем как в Средней Азии у киргизов под аулом подразумевают несколько кибиток, в Букеевской степи уже две, даже одна кибитка может называться аулом. В Букеевской орде, где почва бедна и не дает достаточного количества сена, киргизы лишены возможности жить большими группами [Гёбель (бывший в Букеевской степи в 1834 г.) застал еще киргизов, живущих большими обществами (аулами), хотя он же упоминает, что многие живут и небольшими группами: по две и по одной кибитке]. Кроме того, сделавшись полуоседлыми, почти совсем не кочуя даже летом, лишен киргиз возможности жить большими аулами [см. рисунок].


Киргизский аул

Аул Утэш-гали представлял нечто совершенно своеобразное. Он, как «цивилизованный» киргиз, в кибитке не жил, а выстроил себе глиняный дом [Из необожженного кирпича, который называется «воздушным». Из этого «воздушного» кирпича строются не только дома в Ставке и, как мы увидим потом, в Казанке, но и все киргизские зимовки («кустау»); также и могильные памятники выстроены из этого кирпича, который не обжигается, а просто сушится на солнце. В Казанке строятся дома также из камыша, т. е. кладутся связки сухого камыша как бревны наших изб, затем снаружи и внутри обмазываются глиной — такие дома (конечно, не высокие) отличаются сухостью, а зимою теплом.], с несколькими пристройками, поставил тут же вышеописанную кибитку и обнес все это глиняным забором — и все это также называлось аулом.

— Мы сначала пойдем на плотину — она здесь недалеко, — сказал Утэш-гали.

Действительно, мы прошли не более двухсот саженей, как уже очутились на плотине. Тут стал Утэш-гали рассказывать о тех трудностях, который ему приходилось преодолевать при сооружении этой плотины, и передавать свои планы на будущее время. Татарин, обладавший, очевидно, веселым характером, постоянно шутил и смеялся.

— Разве он говорит по-киргизски? — спросил я.

— Нет, наши языки очень похожи — он говорит по-татарски, и я его понимаю, хотя говорить сам не могу, а отвечаю ему по-киргизски, и он меня понимает.

Мы пошли на огород: перед нами развернулась степь во всю ширь; серебристым блеском отсвечивала она; в воздухе пахло полынью. Что-то могучее, что-то великое есть в этой однообразной простоте.

— Вот степь, что-то в ней есть, или я киргиз, — сказал Утэш-гали, — поедешь в Ставку, у меня там и дом хороший, а все не то, так и тянет, так и тянет в степь, а приедешь сюда: так легко, так хорошо — словно помолодеешь.

На огороде Утэш-гали оказался вполне профаном: на каждом шагу делал ему татарин, знаток огородничества, замечания и давал советы. Он показывал, что тут нужно подрезать, там приподнять ветку, а здесь подрыть углубление — все это вывело наконец Утэш-гали из терпения.

— Фу, Господи, — воскликнул он уже по-русски, обращаясь ко мне, — нет, видно нам, киргизам, целый век у татар учиться. Вот народ: и с татарином смерть, и без татарина смерть.

И действительно, татары, познакомившись с цивилизациею уже давно, во всех отношениях гораздо выше стоят киргизов. Киргиз для татарина, как я уже сказал, деревенщина. Притом татарин человек торговый — уже давно раскинул он в степных центрах: в Ставке, Казанке и Баскунчаке свои лавочки; уже давно мало-помалу затягивает он киргиза в свои лапы. Татарин для киргиза авторитет; цивилизующийся киргиз сбрасывает свой киргизский (бухарский) халат и надевает татарский; цивилизованный киргиз, надев чистый халат, идет вместе с татарином на вечернюю молитву в мечеть. И высшая мечта киргиза не обрусеть, а отатариться…

Мы уже подходили к кибитке, когда в полверсте от аула показались два всадника. Степной воздух, как было уже сказано несколько выше, увеличивает и искажает все предметы: оттого и всадники казались какими-то чудовищами, подвигающимися с непреодолимой настойчивостью на нас.

— Это ваш товарищ с киргизом, — сказал Утэш-гали.

Солнце уже садилось, когда Утэш-гали позвал нас обедать.

— Закусить прошу, господа, ко мне в дом — без обеда я вас не пущу, — сказал он, любезно провожая нас к себе.