В лагере ночью

Рекогносцировка 4-го декабря [1880 года] еще сильнее убедила Скобелева, что неприятель храбр и многочислен, что крепость Геок-Тепэ взять нелегко и что осада дело нешуточное.

Силы наши все увеличиваются, свежие войска все прибывают, лагерь разрастается. Теперь, если вечером выйдешь расставлять посты, так огненные костры горят на таком обширном пространстве, что сердце радуется.

Я лежу не раздеваясь в своей юламейке, то дремлю, то опять проснусь. Крепко заснуть нельзя, нужно идти проверять посты. В юламейке градуса два-три тепла. Тяжелые войлоки изнутри отсырели, а снаружи замерзли, так что до них голой рукой и дотронуться противно. Зажигаю спичку, смотрю на часы, двенадцатый час: пора идти. Хоть и не хочется, а надо: генерал сказал, что он на меня надеется, что посты будут проверены. А как тепло лежать под буркой и полушубком! Быстро вскакиваю с постели, надеваю полушубок, накидываю шашку, беру револьвер и иду к кале в крымскую роту за разводящим.

Воздух холодный. Луны нет, темнота полная. Идти скверно, беспрестанно спотыкаешься: днем солнце разгрязнило почву, а теперь она замерзла неровными комьями. Костры почти все погасли, и только у транспорта, что пришел сегодня из Бами, еще горит маленький костер, вокруг которого собрались в кружок вожаки-туркмены. Подхожу к ним ближе, слышу какое-то странное пение, похожее немного на блеяние овцы. Меня оно заинтересовало, и, чтобы не испугать певца, я осторожно приближаюсь к костру, останавливаюсь и всматриваюсь. Лица вожаков, в их мохнатых черных шапках, по временам ярко освещаются вспыхивающим огнем. Старик певец с маленькой седой бородкой, с инструментом в руках, вроде нашей балалайки, быстро наигрывает пальцем и, закинув голову назад, дрожащим голосом тянет сначала громко, затем все слабее и слабее одну и ту же ноту — э-э-э-э… В горле у него точно что переливается; при этом сам певец слегка трясется, глаза закатывает под лоб и в таком положении замирает. Товарищи, усевшись в кружок, с наслаждением вслушиваются, притаив дыхание. На их лицах выражается восторг. Они изредка покачивают головами в знак одобрения, и чуть слышно, почти шепотом гортанно восклицают: «Якши, якши [хорошо, хорошо]!» Это пение, хотя очень странное, мне понравилось: в нем было что-то увлекательное, все равно как в каком-либо дивном танце, где танцор или танцовщица начинает бешено кружиться на одном месте, затем все тише, тише, наконец ослабевает и останавливается. Один из туркмен, понимавший немного по-русски, объяснил мне, что в этой песне восхвалялся их древний «батырь» (богатырь) за свою храбрость и силу, и что у них поется также песня, где прославляется и наш Нефес-Мерген. Вот, думаю, как скоро прославился Нефес-Мерген, даже попал в народную песню!


Походный способ курения у текинцев. С наброска А. М. Алиханова, рисовал К. Тихомиров

Посмотрев на туркмен, иду дальше и натыкаюсь на вожаков-киргизов. Они в темноте, в своих уродливых мохнатых шапках, похожих на наши старинные женские меховые капоры, делили на части распростертого по земле верблюда. Верблюд этот был дохлый, я еще днем видел его лежащего здесь. Но тогда киргизы не смели его тронуть; а теперь, когда все улеглись спать, они втихомолку, точно гиены, напали на него и расправились. Для виду они прирезали ему горло; один киргиз вон уже и огонек разводит, чтобы поджаривать на нем куски верблюжатины. — Отвратительно смотреть, как едят киргизы. Они скорей не едят, а пожирают; при этом хватают окровавленное мясо прямо руками, и так жадно жуют и глотают, что страшно становилось, как бы они не подавились. Узенькие косые глаза их в те минуты смежаются еще уже; на бронзовых лицах с жиденькими бородками появляются уродливые гримасы, выражающие наслаждение. Туркмены, в особенности текинцы, стоят гораздо выше киргизов в отношении еды. Они никогда не решатся есть дохлятины, тогда как киргизам это нипочем. Я спросил их: «Как же вы едите дохлого верблюда?» На это один из них, отрезая ножом около самого рта кусок сырого мяса, совершенно спокойно ответил мне: «Он, бачка [господин], только сейчас издох».