В. В. Григорьев. Русская политика в отношении к Средней Азии (1/3)

Было время, когда Русь православная глядела совершенною татарщиной. Татарщиной проникнуто и пропитано было в ней все, кроме религии. Проникнуто и пропитано в такой же степени, если не более, как теперь западным европеизмом. И как западный европеизм, полтора столетия уже господствующий в достаточнейших и влиятельнейших классах русского населения, чувствуется тем слабее, чем приниженнее и беднее среда, до которой доходит его влияние, подобно тому и татарщиною заражены были, в свое время, преимущественно верхи и ветви русского народа, всего же менее — ствол его и корни. И не по внешности только, по одежде, по приемам, по обстановке быта, походили на татар русские князья и бояре, русские служилые и торговые люди: все, и чувства, и понятия, и стремления их в области практической жизни, все это сильнейшим образом отзывалось татарщиной. Восприняли в себя эту татарщину предки наши в продолжение двухвекового, невольного сначала, но потом обратившегося в привычку, подлаживанья под тон, нравы и порядки, царившие в Сарае на Волге, который, в этот период, играл по отношению к нам ту же роль, какая выпала впоследствии на долю Парижа. Но татарщиною продолжала глядеть Русь и по падении Золотой Орды, в продолжение всего московского периода, вплоть до самого Петра Великого. Вполне татарскими, во весь период этот, продолжали оставаться в особенности государственные идеи и политические приемы царей и сановников русских, так что, без знакомства с истою татарщиною, невозможно понять и оценить правильно многих явлений в отечественной истории XV—XVII веков.

Благодаря тому, что освоились предки наши до такой степени с татарщиною, удалось им и освободиться от татарского ига: узнали они слабые стороны ордынского могущества, и успели обратить в свою пользу, что было действительно умного в ордынской правительственной мудрости. Вследствие полнейшего знакомства своего с татарщиною, умели государи московские вести и дела свои по отношению к ней так искусно, как вели они их по распадении Золотой Орды. Цари и советники их знали в то время, чего хотели, к чему должно было им стремиться, что было возможно, что не было в их силах, и какими средствами и способами возможное могло быть наилучше приведено в исполнение. Искуснейшим и плодотворнейшим политическим приемом того времени было с их стороны привлечение на службу к себе тех из знатных ордынцев, которые почему-либо не уживались на родине. В этих выходцах, являвшихся в сопровождении более или менее значительного числа приверженцев, приобретали великие князья и цари московские: во-первых — хорошую военную силу, которую обращали против врагов своих как на востоке, так и на западе России; во-вторых — надежную опору противу собственного, своекорыстного и расположенного к непокорности, родовитого боярства. Большою и опасною государственною ошибкою было бы оставление таких выходцев в их мусульманской религии; при значительности и влиятельности этих иноверных инородцев, мог бы образоваться из них со временем элемент крайне вредный для государства по отчужденности своей от православия, составлявшего и составляющего жизненную основу русской национальности. К счастью, ошибка эта была избегнута, не как предусмотренная своевременно, а как невозможная при тогдашних религиозных понятиях всего русского общества и тогдашних условиях его жизни. Если не в первом, как обыкновенно, так во втором поколении ордынские и всякие другие выходцы на Русь обращаемы были в православие, приобщаясь таким образом к плоти и крови русского народа, усиливали, а не ослабляли создававшееся государство. Но как не всякого нужного и годного ордынца можно было сделать сейчас же христианином, и неизбежная перспектива охристианиться на Руси могла бы служить препятствием к переселению в нее таких ордынцев, навсегда или временно, найден был умный способ помочь и этому горю — сочинено было в пределах России особое ханство, где нужные выходцы ордынские могли оставаться мусульманами, без вреда от того для верной и усердной службы их нашим государственным интересам — ханство, или, как звалось оно, царство, Касимовское, в продолжение двухсот лет успешно отправлявшее эту, возложенную на него, функцию.

Хотя в период существования Золотой Орды пределы Средней Азии, конечно, не только доходили до Волги, но вдвигались и еще западнее вглубь Европы, все же, по нынешней географической номенклатуре, политику русских властителей в отношении к татарским владениям, возникшим в Заволжье на развалинах Золотой Орды, нельзя называть в строгом смысле «среднезиатскою». Собственно с Среднею Азиею пришли мы в соприкосновение, и получили возможность относиться к народам ее так или иначе, лишь по присоединении к России «царств» Казанского и Астраханского. Если, по уничтожении этих отпрысков Золотой Орды, прошло немало времени, прежде чем стала проникать Русь в степи Средней Азии, нельзя сказать, чтобы причиною тому была неумелость московской политики. Прежде чем забираться так далеко на Восток, царям московским предстояло достигнуть гораздо важнейших целей на западных и южных окраинах Руси, надо было пережить много смут в самом сердце ее, оказывалось нужнейшим, во всяком случае, прочно закрепить за собою новоприобретенное Заволжье, обратив его из земли чудской и татарской в землю русскую. Как превосходно сумели они совершить такое трудное преобразование, доказывается блистательно ролью Казанского края в пору самого смутного для России времени, через какие-нибудь шестьдесят лет по приобретении северо-восточного Заволжья. Именно потому и не двигались мы в Среднюю Азию в течение XVII века, что знакомы были тогда с нею гораздо ближе, чем в последовавшем столетии, что нам быль основательно известен характер степей ее и их кочевого населения. Неопровержимые свидетельства этому знакомству представляют как «Книга Большому Чертежу», так и знаменитое творение голландца Витсена, который все сведения свои о Средней и Северной Азии, изумившие Европу в конце XVII столетия, добыл и мог добыть только в России.

При невозможности и невыгодности простирать завоевательные виды на Среднюю Азию в тех обстоятельствах, в каких находилась Россия в течение XVII века, государям московским оставалось по отношению к этой части Азии: 1) поддерживать, в сношениях с владельцами ее, ту славу о русской силе и русском величии, какую покорением Казани и Астрахани приобрели мы в самых далеких краях мусульманского Востока; 2) воздерживать, по возможности, ближайших кочевников от грабительских вторжений в наши поселения; и 3) заботиться об ограждении торговых интересов своих подданных, не забывая и другого интереса того времени, бывшего нам общим со всею остальною Европою — выручки из рук мусульман попадавших, разными судьбами, в рабство к ним православных христиан.

«Хочешь, чтобы уважали тебя другие, умей прежде сам себя уважать». Этою аксиомою цари московские и чиновники их проникнуты были до мозга костей, почему честь и достоинство России оберегали, в отношении в иностранцами, с заботливостью, которая, в последующие времена, была, к сожалению, забыта. В XVI и XVII столетиях заботливость эта составляла характеристическую черту нашей дипломатии. Известно, что когда, еще при Василии Ивановиче, прибыло в Москву посольство от султана Бабура, только что основавшего могущественнейшее и богатейшее государство в Индии и Афганистане, — весть об этом не успела еще дойти до нас, — то государь, приняв посла его милостиво, и соизволив на свободную между обоюдными подданными торговлю, чего желал Бабур, о братстве к нему не приказывал, как замечает летопись, ибо не знал наверное, что такое он, Бабур: самодержец или только урядник Индийского царства. Ногайцы, окаймлявшие улусами своими всю восточную границу России от Каспийского моря вплоть до Сибири, были, в XVI веке, соседями весьма для нас опасными; тем не менее главе их, Исмаилу, хотя вел он себя притом как добрый наш союзник и дорожили мы его дружбою, не позволял Грозный писаться в грамотах (как хотелось того Исмаилу по старому обычаю) ни отцом, ни братом ему, считая то и другое унизительным для достоинства самодержца земли русской. В 1589 году, когда знаменитый Абдуллах, хан бухарский, прислал к царю Федору Ивановичу посла с грамотою, грамота эта, как написанная без титула царского, не была принята, а отвечал Абдуллаху, по указу царя, боярин Годунов, сказывая, что все государи пишут к его царскому величеству с должным уважением, а к нему, боярину, с ласкою и любовию; вместе с тем извещал он хана, что если царь не положил опалы на его, Абдуллахова, посла, то лишь по ходатайству его, Годунова, и других бояр, и предлагал хану загладить нанесенное оскорбление, обещая ему предстательство свое, дабы взаимные сношения с царем не прекратились. Мы знаем, как мало еще успела оправиться Россия от неурядиц Смутного времени к 1620-му году; между тем юный Михаил Федорович, отправляя в этом году послом в Бухару дворянина Хохлова, строго наказывал ему не давать «пошлин» (подарков), если будут требовать их для допущения его к хану, и если за обеденным столом у хана будут послы от других держав (мог случиться между ними и посол из Персии, или от индейских Бабуридов, или от османских султанов), требовать, чтобы ему, русскому послу, дано было место выше других, в противном же случае не обедать. Первый русский посол в Китай, боярский сын Байков, отправленный туда в 1654 году, не был принят императором, как известно, потому, что не согласился подвергнуться унизительным приемным обрядам, которые, однако же, считались обязательными для всех иноземных послов, откуда бы они ни являлись. В свою очередь, принимая у себя посольства от среднеазиатских владельцев, мы в переговорах с посланцами оттуда строго сообразовались с относительным политическим значением их государей, и назначали для приема таких посольств вообще чиновников низших степеней. Для поддержания или внушения высокого о себе мнения за границею, считалось непредосудительным и прихвастнуть. Так, например, в наказе Новосильцову, отправленному, в 1586 году, от царя Федора Ивановича послом к императору Рудольфу, предписывалось, касательно азиатских отношений наших, сказывать, что «которые государи живут меж государя нашего царства, царства Астраханского и меж кызылбашскою землею, царь бухарской, и турхестанской царь, и казацкой царь, и юргенской царь, и грузинской, и изюрской, и калмыцкой, и шамахейской, и шевкальской, и те все ныне с кызылбашским и меж себя мирны с докладу и совету государя нашего; и во всяких больших делах, с кем кому дружба ли или недружба станется, пишут о том и докладывают государя нашего; а о чем к ним государь наш отпишет или прикажет, и они в том перед государем нашим во всем послушны бывают, и послов частых к государю нашему присылают с великими поминки и почестливостью». Через четыре года после того, послу императора германского в московскому двору объявлялось уже не менее того, что «бухарской Абдула царь, и юргенской царь, и изюрский царевич, все в государя нашего воле». Очень может быть, что, в свою очередь, и знаменитый Абдуллах, грозный и могущественный властитель стран по течению Сыра и Аму (которого звали у нас «бухарский Абдула царь») тоже сказывал послам Великого Могола, что «царь московский во всем ему докладывается и состоит в полной его, Абдуллаха, воле». Впрочем, все известные нам случаи хвастовства, на которое указываем, относятся исключительно к царствованию Федора Ивановича, почему, пожалуй, и следует считать это хвастовство не обычною принадлежностью нашей дипломатии XVII века, а последствием того влияния на дела управления, каким пользовался при Федоре — Годунов, татарин по происхождению, следовательно, дипломат в татарском духе по преимуществу.

Что касается до второй задачи — удерживать соседних кочевников от набегов на русские селения — то в XVI и XVII столетиях знали у нас очень хорошо, что эта задача неосуществимая для центрального правительства, почему оно и не мешалось в это дело, предоставляя его пограничным воеводам. Единственным, сколько известно, исключением из этого правила было проведение, для защиты поселений на левом берегу Камы от набегов башкирцев, киргизов и калмыков, ряда валов, засек и укреплений, от пригорода Белого Яра на Волге до реки Ика за Мензелинском, ряда, получившего название Закамской линии. Что же касается до воевод, то они, при удобных случаях, действуя силами самих же ограбленных, отплачивали кочевникам за причиненные ими опустошения не меньшим разорением их собственных аулов. Такое положение вещей естественно вызывало к существованию казачины, и казачина развилась как на сибирской границе, так по Тереку и по Яику. Служа оплотом от хищничества кочевников, казачина, в то же время, действовала и наступательно, не только противу них, но иногда и противу оседлых владений Средней Азии, как свидетельствуется это смелыми попытками яицких казаков овладеть Хивою. Благодаря казакам, русское имя продолжало оставаться грозным в Средней Азии, помимо каких-либо мер к тому со стороны центрального правительства, и оно, дорожа услугами их и заслугами, имело благоразумие смотреть сквозь пальцы на то, что полезное орудие это не всегда было орудием послушным и покорным.

Естественные произведения России, требовавшиеся Азиею, искони привлекали в нее торговцев этой последней. Когда пали Казань и Астрахань, через которые шла торговля России с Востоком, явились к Грозному послы из Самарканда, Бухары и других мест, прося «дороги гостем». Торговые сношения с Среднею Азиею были выгодны для России, и потому «дорога гостем» была открыта охотно. Но у нас понимали в то время, что еще выгоднее было бы, если бы азиатскими товарами, нам нужными, могли мы запасаться, закупая их на местах производства посредством своих, русских, торговцев. Потому цари московские оказывали всевозможное покровительство тем из своих подданных, которые решались проникнуть на среднеазиатские рынки через отделявшие их от нас негостеприимные степи, наполненные хищниками. Стремление обеспечить русскому купечеству, забиравшемуся в Среднюю Азию, те же права и удобства, какими пользовались среднеазиатские торговцы в России, и было главнейшею причиною, вызывавшею, в XVII столетии, посольства к среднеазиатским владельцам с нашей стороны. Требование отпуска находившихся там в неволе русских пленников присоединялось к тому лишь в видах человеколюбия, и пленники, какие возвращались на Русь с нашими послами, были получаемы ими не даром, а выкупаемы за деньги. Другою целью посольств было приобретение верных сведений о политическом положении тех стран, куда они отправлялись, так как на достоверность известий об этом предмете, получавшихся через торговцев оттуда, не всегда можно было полагаться.

Если не двигались вперед дела наши за Волгою, обильное вознаграждение тому находило государственное самолюбие наше в постоянном успехе, с каким распространялось владычество русское над бродячими и пастушескими инородцами Сибири. Не далее как в 1640-х годах стали мы укрепляться уже на Амуре. Движение это привело нас в соприкосновение с кочевниками Средней Азии с другой стороны, уже не с запада, а с севера, и здесь, по-видимому, встречала нас бо́льшая удача: один за другим разные мелкие роды тюркского и монгольского племени вступали добровольно в наше подданство; в 1636 году поддался России уже и значительный владелец урянхайский Алтын-хан. Но, как, первый из европейских писателей, заметил покойный китаист наш, отец Иакинф Бичурин, «подданство считают кочевые торгом совестью, в котором предполагают выиграть по крайней мере 400 на 100; посему, когда находят благоприятный к тому случай, то еще соперничают в готовности изъявлять подданическое усердие; но если бывают обмануты в надежде (выиграть 400 на 100), то ухищряются мстить набегами, хищничеством и убийством». Поэтому и сказали мы, что удача наша в приобретении покорности кочевников на южных пределах Западной Сибири была лишь видимая: в сущности все изъявления подданства с их стороны были обманом, которым надеялись они тянуть от нас подарки и извлекать другие выгоды. Это понимали очень хорошо и в Москве, ибо еще в 1623 году предписано было не пропускать туда калмыцких и урянхайских посольств; но придворное тщеславие, услаждавшееся явкою таких посольств с мнимою покорностью, брало свое, и комедия приведения кочевников к присяге на подданство, несмотря на полное сознание, что это не более как комедия, продолжала пользоваться постоянным успехом на дипломатической сцене нашей, как в продолжение XVII века, так и до последнего времени.

Несмотря на быстрый политический рост русского государства, с Крымскою ордою не могли мы справиться не только в XVII-м, но до самого конца XVIII века. Это известно всем и каждому. Но едва ли многие знают, что в XVII столетии Россия подвергалась опасности нового нашествия монголов, новой с ними борьбы. Дело в том, что прежде сильный, а потом ослабленный союз джунгарских монголов, известных у западных их соседей под именем калмыков, у себя же дома носивший имя ойрат, стал, с начала XVII столетия, снова приходить в силу, и между владельцами джунгарскими едва ли не родилась мысль восстановить древнее царство Чингиса в прежнем его объеме и величии. По крайней мере видим, что, тогда как глава сильнейшего между калмыками рода чжорос, знаменитый Батор-Хунтайцзи, стремится сплотить ойратство единством составленного им уложения, глава другого рода, хошотов, Гуши-хан, уходит, с частью своих подданных, на юго-восток, к Хухунору, и основывает там независимое владение, а затем приобретает верховную власть и над Тибетом; глава же рода торгот, Хо-Урлук, двигаясь с Иртыша к вершинам Тобола и Эмбы, оттесняет киргиз-казаков к югу, покоряет затем считавшихся подданными наших ногаев, покоряет туркменов на Мангышлаке, и наконец, около 1636 года, переходит через Яик, обходит Астрахань, и располагается с ордою своею по обоим берегам волжского низовья как завоеватель, нисколько не испрашивая согласия русского правительства на такое водворение в русских пределах. Таким образом, монголы, в самый короткий промежуток времени, снова сделались повелителями стран от Сибири до Индии и от Китая до Кавказа. Орда Хо-Урлукова простиралась до 50.000 кибиток, и могла выставить в поле до 30.000 хорошо вооруженных всадников, а за нею тянулись, в том же направлении к Волге, толпы других калмыков. Монголы Батыевы вторглись в Россию, может быть, не в большом числе ратников, и если положение России в это время было не таково, как в ХIII веке — в ней царило самодержавное единовластие — все же представлялось оно крайне затруднительным; раны смутного времени далеко не были еще залечены, народонаселение истощено и в физическом, и в экономическом отношении, казна государственная пуста, преданность казаков не надежна, боевая стойкость стрельцов и других ратных людей сомнительна, мир со Швециею и Польшею хотя и заключен, но, нагрянь беда на Русь с востока, и шведы, и поляки обрушились бы на нее снова. Помогло нам то, что в калмыках и их предводителях не было ни духа, ни дисциплины Чингисовых ратей; почему они удовольствовались сделанными приобретениями и, засев на Волге, ограничивались грабежами в окрестностях и набегами на Астрахань, в битве с защитниками которой и погиб Хо-Урлук, по одному сказанию, в 1643 году. Выжить калмыков из занятых ими пространств не представлялось средств; оставалось потому признать совершившийся факт, и лишь стараться прикрыть неприглядность его для чести нашей, обращением незваных гостей, хотя бы по имени только, в подданных, что, при податливости кочевников на эту проделку, и было достигнуто. В 1655 году послы Шукур-Дайчина, сына и преемника Хо-Урлукова, клялись уже царю Алексею Михайловичу в верности калмыцкого народа на вечное России подданство. Как мало действительного значения имело это подданство, видно из того, что Шукур-Дайчин и его преемник несколько раз после того входили в новые с русским правительством договоры, не платили ему ни копейки, а, напротив, с него брали дань в виде постоянного «жалованья», продолжали считать себя по-прежнему членами ойратского союза, находились в постоянных сношениях с Джунгариею, Тибетом и даже Китаем, вступали в управление народом без царского на то утверждения, принимали к себе новых выселенцев из Джунгарии или отпускали туда обратно целые тысячи народа без ведома и согласия Москвы, а в 1712 году хан Аюка, уже с ведома и согласия нашего правительства, принимал у себя посла к нему от китайского императора, когда ни одного еще китайского посольства не удостоились видеть в столице своей сами цари русские. Словом, живя в русских пределах, калмыцкие ханы держали себя не как подданные, а как союзники России, и действительно подданными нашими сделались калмыки, наравне с другими инородцами в пределах империи, лишь с 1780-х годов, одновременно с присоединением к ней Крымского ханства.

Под конец московского периода пришли мы и в соприкосновение с Китаем. Привели нас в это соприкосновение успешные действия казаков сибирских на Амуре, беспокоившие китайское правительство. Завести торговлю с Китаем через Монголию хотелось нам, впрочем, давно уже. Для установления правильных торговых сношений с этим великим государством и отправлено было Алексеем Михайловичем, в 1654 году, первое от нас посольство в Пекин. За этим посольством последовали и другие, не более удачные. Успехи наши на Амуре кончились, как известно, тем, что мы, безо всякой в том надобности, уступили Китаю, по Нерчинскому трактату 1689 года, никогда не принадлежавшее им левое побережье Амура, и таким образом более чем на полтора века закрыли для себя удобнейший для нас путь к Восточному океану. И добро бы к такой убыточной уступке вынудило нас, при крайней слабости оборонительных и наступательных средств наших в Сибири, опасение придти в вооруженное столкновение с манчжурами, которые только что покорили Китай, и, управляемые умнейшим политиком своего времени, императором Канси, находились еще в полном разгаре воинственности, — хотя и этого рода опасение было бы не совсем основательным, ввиду тех огромных, относительно, усилий, каких стоило манчжурам покорение ничтожного Албазинского острога; а то причиною заключения Нерчинского договора приходится считать торопливость завести немедленно торговлю с Китаем, точно без этой торговли мы существовать не могли и не была она для китайцев более выгодна и желательна, чем для нас самих. Вопрос, почему вообще неудачно велись дела наши с китайцами, любят объяснять у нас вмешательством иезуитов. Гораздо проще разрешается он общею аксиомою, что знание сильнее невежества, а у нас, ни в Москве, ни в Петербурге, никогда не знали слабых сторон Китая, и не умели оценить тех выгодных обстоятельств, в каких не раз находились мы по отношению к этой державе вследствие положения ее дел в Монголии и Джунгарии, а потому не в состоянии были и воспользоваться этими обстоятельствами. Смышленые китайцы видели, с кем имеют дело, ломались и настаивали на своем.

Презирать свой народ может лишь тот, кто в самом себе не сознает никаких достоинств. Если Петру Великому действительно удалось совершить много великого, то это потому, что верил он в русский народ, что мерил силы его по мощи собственного своего духа. Мощь эту проявил наш преобразователь и в замыслах относительно Средней Азии. К завоеваниям в ней он не стремился; манили его другие идеи: 1) проложить русскому купечеству через степи ее дорогу к сокровищам Индии, которыми, знал он, обогащались, проникавшие туда морями, приятели его голландцы и другие западноевропейские народы; и 2) привлечь в Россию то золото, которое, как доходили до него слухи, промывалось громадами на реке при городе Иркети, среднеазиатском Эльдорадо, стране, о которой сказывали, что лежит она во владениях калмыцкого контайши, где-то на юг от Сибири и к востоку за Бухарою. Несмотря на такую неопределенность сведений о местоположении Иркети и дороги из Бухарии в Индию, Петр не задумался над возможностью проложить путь туда для своих подданных вооруженною рукою, не завоевывая, однако, при этом стран, через которые шел предполагавшийся путь. Это была гениальнейшая комбинация, которой до сих пор не отдана должная справедливость биографами великого императора, потому что не в состоянии были оценить ее по достоинству сами биографы, незнакомые с историею Востока. Осуществимость этой комбинации основывалась на глубоком понимании тогдашнего политического положения стран Средней Азии, каким, должно сказать к сожалению, Петр обладал первый и последний из наших государственных деятелей XVIII века. Через посольства из Хивы, являвшиеся в Москву, еще в самом начале того века (в 1700 и 1703), с предложениями от ханов ее о подданстве, и из других источников, известно было Петру, что хивинские и бухарские ханы так мало были действительными владыками своих подданных, так «бедствовали» от них, по меткому выражению самого Петра, что для подчинения их себе приняли бы охотно всякую помощь извне. На основании этих данных и решился он послать в Хиву и Бухару военный отряд значительной силы (до 5000 человек); часть этого отряда предводитель его должен был оставить при хивинском и бухарском ханах, в виде гвардии, которая бы обеспечивала им покорность их подданных и, вместе с тем, личную зависимость их от России, а затем озаботиться разведкою пути до Индии и Иркети, и отправкою туда русского торгового каравана. Затея эта, по тогдашнему положению дел в Средней Азии, нисколько не была рискованною, и могла бы увенчаться полною удачею, не испорти государь всего дела возложением ее на князя Бековича-Черкасского. Петру тогда, как и многим в настоящее время, естественно могло думаться, что в делах с хитрыми азиатцами всего лучше употребить хитрого же, но вполне преданного ему «восточного человека». Это было великою ошибкою. Чтобы успеть в делах с азиатами, надо именно отказаться от всякой хитрости, и поручи государь задуманное им предприятие кому-либо из русских людей, способных и решительных, вроде Котляревского или Черняева, они бы выполнили его на славу. Черкасский же, с азиатскою хитростью своею, дался в обман, и погубил, как известно, и себя, и сподвижников своих, безо всякой пользы для дела. Другая экспедиция к Иркети из Тобольска, под начальством капитана Бухгольца, тоже не достигла цели, потому что и достигнуть ее нельзя было, но повела, по крайней мере, к прочному водворению русских на Иртыше. Замечательно, что, со свойственною ему проницательностью и грандиозностью замыслов, Петр умел оценить и мысль об обращении Аму-Дарьи в старое русло ее к Каспийскому морю, мысль, не осуществившуюся при нем за гибелью Черкасского, и до сих пор остающуюся в виде проекта. По отношению к Китаю, следовал он близорукой торговой политике старого московского двора, но можно думать, что если бы прожил долее, то и тут прозрел бы в суть дела, ибо в конце царствования своего (в 1722 году) отправил послом от себя к калмыцкому контайше Цеван-Рабтану капитана Унковского, с целью разузнать точным образом о положении дел в Джунгарии: стало быть, важность этого предмета для русских интересов начинала уже выясняться в его всеобъемлющем уме.


ПРОДОЛЖЕНИЕ