Поездка в Ахал-Теке (4/4)

Я отправился к коменданту. Сидевшие у него саперы предложили поместить меня в своей юламейке; я с радостью согласился и тотчас приступил к переодеванию, чтоб явиться к генералу Скобелеву. Несмотря на долгое пребывание в куржумах, болтавшихся за моим седлом и подвергавшихся всем случайностям продолжительного странствования, новый мундир, сапоги, офицерские вещи, белье и даже крахмаленная рубашка оказались без одной складки: так искусно все было уложено.

Дождь не переставал лить. Переступая и перепрыгивая через лужи жидкой грязи, я добрел до ряда юламеек, в которых обретался штаб генерала Скобелева; насупротив, за глиняною стеной стояла одинокая кибитка, покрытая сверху ковром; у входа часовые, щеголевато одетые, несмотря на дождь. Тут же ожидают приказаний осетин из конвоя генерала Скобелева и камердинер в ливрейной фуражке с широким галунным околышем. Значок в чахле воткнут у входа в кибитку. Это жилище командующего войсками.

Ординарец, маленький артиллерийский подпоручик, с лядункой и шашкой поверх пальто, беспрестанно забегает в кибитку с разными докладами; — он дежурный, я к нему и обратился. Мне ответили, что генерал еще не вставал и начнет принимать лишь по прочтении полученных недавно газет. Генералу Скобелеву, не досыпавшему ни одну ночь во время осады Геок-Тепе, позволительно понежиться немного после блестящего окончания кампании. В ожидании приема, я зашел в юламейку ординарцев. Наконец меня позвали. Михаил Дмитриевич сидел за письменным столом, в шведской куртке с нашитыми погонами. После первого приветствия, он обратился опять к бумаге, которую дописывал, а я воспользовался этим, чтоб оглядеть внутренность его помещения. Тендюк [верх кибитки, который открывается для света и пропуска дыма] был закрыт. Кибитка освещалась только свечами под абажурами. Поль и стены убраны туркменскими коврами; на большом письменном столе стояли подсвечники и массивные письменные принадлежности из бронзы, лежали русские и иностранные газеты, карты и кипа бумаг. Наконец генерал положил перо, поднял на меня глаза и спросил довольно жестко, с какою целью я приехал в отряд. Я сказал, что приехал с дальнего Запада исключительно для того, чтоб еще раз померяться со врагом, что, опоздав сравнительно на недалеком расстоянии от Геок-Тепе, я хотел все-таки посетить эту знаменитую крепость, осмотреть ход наших осадных работ и проследить на месте, по рассказам происшедшие там события, что, вместе с тем, я считал своим долгом явиться командующему войсками как начальнику края.

На вопрос, имею ли я какие-нибудь поручения из Главного штаба или Военного министерства, я отвечал, что прибыл как частное лицо, имея с собою только заграничный паспорт.

По-видимому, первое впечатление сменилось лучшим, и генерал, смягчив тон, перешел к расспросам о том, что говорят и пишут за границей про экспедицию. Это мне дало возможность затронуть потом несколько вопросов, очень меня интересовавших, относительно военных операций в Закаспийском крае. Михаил Дмитриевич отвечал охотно, увлекаясь все более и более при воспоминании о славных эпизодах этой героической кампании.

Генерал Скобелев любезно предложил мне провести несколько дней при отряде. Я благодарил, но передал, что, так как мой отпуск приходит к концу, то я вынужден отказаться от лестного для меня предложения. Пренебрегать же последствиями просрочки я решился бы только в том случае, если бы предвиделось продолжение военных действий или если бы генералу угодно было приказать мне остаться. На этом разговор прекратился.

Я был страшно голоден, купить нигде ничего нельзя, просить мне не хотелось; я ожидал, что кто-нибудь из моих новых знакомых предложит мне обедать. Штаб, несмотря на сравнительное обилие припасов, не выказал, однако, гостеприимства. Это, впрочем, отличительная черта всех штабных: где голодный строевой офицер делит с гостем последнюю чашку чая, последний сухарь, штабные забывают предложить не только постороннему, но даже и бывшему товарищу то, что в походе нужнее всего — приют и чего-нибудь поесть. Часто приходилось мне испытать это в прошлую турецкую кампанию; исключения редки. Я побрел назад к саперам. Они накормили меня и предложили место в тесной юламейке.

Прошла ночь; дождь лил беспрерывно; кибитки и юламейки стояли в сплошной луже. Тоска невыносимая, никаких надежд на движение вперед. Несмотря на радушие любезных саперов, я чувствовал, что их стесняю. Все это вместе взятое влекло меня назад в благоустроенный край.

Я пошел откланяться командующему войсками, но после продолжительного разговора генерал предложил мне остаться до завтра, чтобы вместе ехать до Бами, куда его вызывал только что прибывший и заболевший начальник штаба Кавказских войск для переговоров о дальнейших действиях отряда, подчиненного наместнику Кавказскому. Отказаться было невозможно.

Михаил Дмитриевич обворожителен. Разговор его испещрен самыми неожиданными выводами; в нем проглядывает замечательная наблюдательность, соединенная с верностью оценки людей и явлений жизни. Военный из разговора со Скобелевым выносил всегда поучительные указания на встречающиеся в бою разнообразные случайности. Несмотря на многотрудные занятия, сопряженные с постом командующего действующими войсками, генерал Скобелев находил возможность следить за ходом событий как в России, так и в западных державах. В Асхабаде он был так же хорошо извещен о всем, что делается в политическом мире, как если бы находился в одной из первоклассных столиц. Он считал, что не в далеком будущем неминуема война с Австрией; для того же, чтоб обратить все свои силы на Запад, нужно покончить с настоящим положением дел на Востоке, где Англия стремится изгнать нас из-за Каспия, находя опасным наше приближение к ее владениям в Индии. Этого можно достигнуть только занятием Герата, которое обеспечивало бы за нами все вновь приобретенные и прежние владения в Средней Азии. Целью экспедиции был, очевидно, Герат; но хотя уже израсходовано четырнадцать миллионов для достижения этой цели, потребно будет еще вдвое более.

В Асхабад являлись депутации от салоров и сарыков, желавших принять подданство России и при ее поддержке снова занять Мерв, из которого они были вытеснены текинцами. Они теперь населяют местность около Герата.

Тыкма-сердар, главнокомандующий текинцев или, как он сам себя величает, проводник всех аламанов [аламаны — разбойники], явился с повинною. Генерал Скобелев сказал ему, что, ввиду его чистосердечного раскаяния и обещания преданности, он будет просить Государя о помиловании. Текинцы являются толпами, сдают орудие, и затем особо назначенная комиссия отводит им для поселения прежние их участки. Однако Асхабад, где всего семь батальонов и пять казачьих сотен, укрепляется: на запад от калы, в сторону Мерва, построено два люнета.

Если Скобелев достиг полного умиротворения края, то это только тою кровавою баней [собственное выражение г. Скобелева], которую он задал текинцам 12 января. При мне жандармский офицер докладывал, что в Геок-Тепе и вне крепости схоронено шесть тысяч тел и осталось еще столько же.

Сотни верблюжьих трупов указывают, как маяки, путь следования транспортов. Я спросил Михаила Дмитриевича, не оттого ли так много пало верблюдов, что требовали от них непосильной работы; на это он возразил, что верблюды, приведенные из Оренбурга и купленные в казну, несли по шести пудов груза и пропадали относительно в таком же количестве, как и верблюды Громова, которые несли по восемнадцати пудов. Итак, если бы верблюдов более форсировали, то могло быть доставлено втрое больше грузу при одинаковой потере в верблюдах: запас артиллерийских и других припасов был доставлен на три месяца, при громовской же системе имелось бы запасу на девять месяцев.

27 января, узнав, что Михаил Дмитриевич отложил поездку в Бами на неопределенное время, я решил ехать назад, не дожидаясь довольно позднего часа приема, так как мне нужно было к вечеру поспеть в Денгли-Тепе, а если можно — и в Самурское. Я объяснил адъютанту для передачи генералу Скобелеву причину моего раннего выезда и просил извинения, что лично не мог откланяться. Распростился с ординарцами и моими любезными хозяевами-саперами и в 11 часов утра выехал в обратный путь.

Дорога убийственная; проезд по углубленным улицам кишлаков, в размокшей глине, а иногда и по брюхо в воде, чрезвычайно затруднителен; лошадь вязнет или разъезжается ногами по липкому, скользкому грунту. Желая скоротать путь, я свернул влево от дороги и попал в какой-то кишлак, совершенно затопленный водой, из которого насилу выбрался. В нем я заметил много жителей, складывавших свой скарб на арбы; у мужчин за спинами были мультуки (фитильные ружья). Они провожали меня не очень дружелюбными взорами.

В половине шестого я был уже в Денгли-Тепе, проехав все время ходой и рысью. Предполагая на следующий день ехать назад в Россию, я хотел воспользоваться последним часом света, чтоб осмотреть крепость, которая нам стоила таких громадных жертв.

Комендант Денгли-Тепе Верещагин, брат знаменитого художника, передал мне, что граф Орлов-Денисов умер в тот день утром от заражения крови. Сравнительно легкая рана не привела бы к такому печальному исходу, если бы пуля, найденная прибывшим одновременно со мною в Самурск молодым хирургом, была извлечена в первые дни после ранения. У князя Голицына тоже оказалась пуля и расщепление кости руки. Может быть, и он не вернулся бы на родину, если бы не прибыл вовремя хирург, вытребованный графиней Милютиной. Жалко мне было старого товарища, погибшего вдали от родных и близких. Тяжелы были его последние минуты; много горьких дум он передумал, много выстрадал!

Верещагин, с которым я впервые познакомился в Букуреште, в Бранкованском госпитале, где мы лежали, раненые оба в памятный день 30 августа, предложил руководить меня в подробном осмотре крепости. Мы прошли сперва на место взрыва; из-за осыпавшейся земли и камня торчали головы, руки, ноги убитых или засыпанных при взрыве храбрых защитников. Между ними было много женщин; особенно памятна мне одна голова с распущенными волосами; внезапная смерть не успела изменить выражение отваги на красивом лице.



Н. Н. Каразин (с наброска поручика Петникова). Холм Денгли-Тепе,
после занятия его русскими войсками. 1881

Взглянув сверху стены на аппроши, я не мог понять, как в них укрывались производившие сапные работы: аппроши так близки от стены, что с гребня видна их внутренность. Осмотрели мы и артиллерийскую брешь, которую штурмовал полковник Козелков в то время, когда полковник Куропаткин бросился во главе своей колонны на место взрыва, а полковник Гайдаров штурмовал северо-восточный исходящий угол крепости. Велика заслуга минеров, которые так искусно подвели мину под стену крепости и взрывом навели панику на ее защитников. Неизвестно, каков был бы результат штурма, если бы взрыв не удался. Генерал Скобелев не был уверен в непременном и полном успехе боя. Он рассчитывал в первый день овладеть только северным фасом и громить артиллерией кибитки, многие из коих, засыпанные песком, составляли как бы траверзы. Кавалерия оставалась в резерве, а не на пути отступления неприятеля, как это было у Ломакина, когда князь Долгорукий повел на штурм свой авангард, не подготовив успех артиллерийским огнем. Когда донесли генералу Скобелеву, что текинцы толпами хлынули из южных ворот и бегут по направлению другой калы, стоявшей невдалеке, он сам перевел туда артиллерию и бросил кавалерию в атаку. На ее долю выпало довершить поражение, изрубив тысячи текинцев.

Длина крепости так велика, что часовой, стоящий на противоположной стене, едва заметен. Около кибитки коменданта стояла пушка, привязанная толстыми веревками к большой колоде. Это единственное орудие, бывшее у текинцев; на нем имелось клеймо Ост-Индской компании. Стреляли текинцы из этой пушки каменными ядрами. Рассказывают, что как-то раз такое ядро попало в Великокняжескую калу, оттуда рикошетировало в бок к Охотничьей кале и вторым рикошетом полетело обратно в Денгли-Тепе. Наши солдатики, глядя на этот редкий случай, говорили: «Ишь ловкий какой, норовит нашего брата помять, а потом и ядро воротить; верно, дороги у них эти снаряды».

В стоявшей рядом кибитке свалены были мультуки и клынчи из плохого железа, но хорошо отточенные. Отбитые у нас, при вылазках, берданки были переделаны текинцами на азиатский манер, то есть украшены серебром, а приклады обструганы и округлены. Женщины были большею частию вооружены привязанными к древкам ножницами для стрижки овец. Верещагин мне предложил выбрать мультук и клынч; я долго рылся, но не нашел ни одного порядочного клинка, а их тут было несколько сотен.

Было совсем темно, когда я подъезжал к Самурскому. Я насвистывал казачьи песни, чтобы часовой или секрет не подстрелил меня, приняв за текинца. Но вот раздался обычный оклик, я ответил: «Казак» и въехал в укрепление. В нашей юламейке С. и один казацкий офицер пересматривали и приводили в порядок бумаги и оставшиеся по смерти Орлова вещи. Тр. уехал в Денгли-Тепе, чтобы достать жестяных патронных коробок, из которых думали сколотить покрышку для гроба. Чтобы поспеть в срок из отпуска, мне следовало попасть на пароход, отходящий 6 февраля из Красноводска. Мешкать было нечего; я на другой день простился с телом покойного Орлова, пожелал скорого выздоровления князю Голицыну и выехал из Самурского. С. и Тр. остались для отдания последнего долга телу графа Орлова-Денисова.

Взошла луна; при ее неясном свете я часто принимал отдельные деревья и глыбы камня за мечеть Дуруна. Наконец показалось ясное очертание белой постройки; я подъехал ближе и увидел калу, которой не встречал прежде: значит, заблудился. Кругом безмолвие, ни души. Мне казалось, что я так давно еду, что мог бы быть уже в Дуруне. Оставалось только прибегнуть к смышлености моего коня: я бросил поводья. Хотя мне и казалось, что лошадь совсем не туда идет, куда нужно, я не сопротивлялся, так как знал, что во всяком случае она привезет меня к жилью. Проехал я около часу и стал подумывать, не заночевать ли тут, стреножив коня, но вдруг мелькнул впереди огонек, за ним другой, третий, и минут через десять я въехал в Дурун, где комендант накормил меня и отдал в мое распоряжение свободную юламейку.

На следующий день, довольно рано, я прибыл в Арчман. День был очень жаркий, а ночью горячею струей задул ветер с гор.

30 января я въехал в Бами триумфальными воротами, приготовленными для встречи генерала Скобелева. На транспаранте, украшенном венками и флюгерами, написано было: «Ура! победителю Ахал-Теке, ура!».

Жара стояла летняя; я ехал в одной рубашке, второчив мундир и пальто к седлу.

Когда я явился к коменданту в Бами, он мне объявил, что им только что получено от генерала Скобелева предписание задержать меня до его прибытия. С безропотностью фаталиста я покорился судьбе. Я нашел здесь товарища по Пажескому корпусу подполковника Кузьмина-Караваева, только что вернувшегося из миссии в Персию. Мы поселились вместе в предложенной нам комендантом юламейке. Вещи наши, переданные в Балла-Ишеме юнкеру Безобразову, прибыли благополучно в Бами. Я выбрал что было нужно, а лишнее раздал оренбургским казакам. Прибывший ординарец генерала Скобелева сообщил, что генерал меня оставляет в отряде, а потому и велел задержать.

Вечером налетевший внезапно шквал опрокинул несколько юламеек, несмотря на тяжелые камни, подвешенные к тендюкам. Свою юламейку я отстоял, придерживая с наветренной стороны веревкой.

Генерала Скобелева ожидали в тот день, но он не прибыл. Ординарец хорунжий Д. очень печалился, что приготовленный для генерала и его свиты ужин пропадет даром. Мы выручили его из беды, предложив съесть ужин, что и было исполнено.

На другой день я был приглашен обедать к уполномоченному Красного Креста князю Шаховскому. Симпатичный вообще, он мне сделался еще милее, когда я узнал, что он распушил одного из представителей военно-врачебной части за вмешательство в дела и распоряжения Красного Креста, который один работал впереди, имел хороших врачей и средства, тогда как военно-врачебная часть при отряде была в печальном состоянии. Кибитка князя Шаховского убрана была коврами и тахтами, несколько тигровых шкур лежали на земле. Обстановка сравнительно роскошная, да и место, в котором помещалась кибитка, было как бы terrain réservé: двор с десятком деревьев, огороженный стеной; арык протекает посредине, образуя в одном месте прудок, в котором можно купаться. Кибитку-спальню и приемную соединяет с кибиткой-столовой крытый камышом ход.

Вечером мы любовались чудною картиной грозы в горах: черные тучи, беспрестанно освещаемые пересекающимися молниями, спускались в долины, поднимались, пресмыкаясь по гребням гор, и охватывали вершины, чтоб опять спускаться в глубокие ущелья и разостлаться по их разветвлениям. Во время грозы играла музыка Ставропольского полка; особенный эффект производил марш, под звуки которого наши доблестные войска шли на штурм Геок-Тепе. Отдаленные раскаты грома помогали воображению вызвать впечатление боя. При штурме музыканты, добежав не без потерь до крепости, остановились и, прижимаясь к стене в мертвом пространстве, продолжали усердно играть. Говорят, что музыка, во время осады и штурма, много содействовала поддержанию духа в войсках.

На горизонте показалось движение колонны. Думали, что это генерал Скобелев. Орудия передовой батареи дали три сигнальные выстрела для предупреждения гарнизона. Все выбежали к триумфальным воротам, выстроились, но тревога оказалась ложною: то был транспорт раненых из Арчмана. И мы опять съели ужин, приготовленный для генерала Скобелева заботливым ординарцем.

3 февраля заполдень прискакали джигиты с известием, что генерал Скобелев едет. Войска, с офицерами при своих частях, построились шпалерами впереди триумфальных ворот; музыка стала на правом фланге. Грянули пушечные выстрелы, и чрез несколько минут поднялись из-за пригорка генерал со свитой и конвоем осетин. Большой значок развевался впереди развернутой части. У батареи генерал Скобелев слез с лошади, принял хлеб-соль армян-маркитантов и торговцев, следовавших за отрядом; поздоровавшись с людьми и офицерами, он прошел к генералу Павлову, который встретил его у своей кибитки.

Ежедневно собираются в нашей юламейке ординарцы, устраиваются хоры; запевало у нас приезжий московский адъютант, особенно мастерски подражающий цыганам. «Английский клуб» (так назван наш кружок) раз удостоил посещения Михаил Дмитриевич. В веселой, дружеской компании я ожидаю терпеливо, какое генералу Скобелеву угодно будет дать мне назначение. 4го приезжают С. и Тр. и останавливаются у Безобразова; они удивлены, застав меня еще в Бами.

Здесь я познакомился с индийским принцем Рамчардером, присланным в отряд нашим Военным министерством, от которого он получал содержание. Он изъездил всю Европу и Азию, предлагая разным правительствам свои услуги, и таким образом, обладая удивительною памятью и способностью изучать языки, он усвоил все азиатские наречия, говорил по-арабски и на семи европейских языках. Он много читал и в особенности хорошо знаком с историей и потребностями своей родины. Рамчардер, сын влиятельного магараджи, считает себя одним из претендентов на индийский престол. Сбыточны ли мечты Рамчардера, я не знаю, но несомненно, что знанием местности и языков всех азиатских племен он может принести отряду немало пользы; однако генерал Скобелев почему-то далее Бами его не пускает.

Михаил Дмитриевич потребовал меня к себе 5го числа и сказал, что желал меня взять к себе в распоряжение, так как считал экспедицию еще не оконченною, но только что полученная телеграмма из Петербурга извещала его, что далее занятых нами конечных пунктов мы идти не должны, а командование войсками и управление краем примет генерал Рёрберг. Мне более ничего не оставалось делать в Закаспийском крае, и я просил у Михаила Дмитриевича разрешения выехать завтра обратно в Россию. Он мне дал слово, что в случае войны вытребует меня в часть, которою будет командовать.

Тр. и С. выезжают со мною в один день, но мы идем разными дорогами: они возвращаются степью по старому пути, а сворачиваю в горы на Атрекскую линию, по которой хотел пройти до Хаджан-Калы, а оттуда выехать опять на Михайловскую дорогу у Кизил-Арвата. Я не хотел расстаться с Закаспийским краем, не побывав в гористой его части, куда манили меня еще невиданные фауна и флора. Двух купленных мною в Геок-Тепе тазов [среднеазиатские борзые собаки] я поручаю Ужахову, который следует с моими товарищами; ишак и общие вещи идут с ними также; у меня на седле только мои куржумы и бурка.

Я подымаюсь на живописный Бендесенский перевал. Извилистая дорога то идет ущельем, то карабкается по крутому скату скалы, то спускается в зеленые долины, пересекаемые горными ручьями, то опять поднимается в гору. Кое-где попадаются приземистые темно-зеленые деревья, редкие кусты боярышника. По утесам бегают десятками горные курочки; они подпускают человека шагов на тридцать и даже ближе, потом с пронзительным криком поднимаются и перелетают на соседний камень. Я дал по ним несколько выстрелов из магазинки, но убил только одну. Когда я выезжал из Бами, мне говорили, что в горах бродят небольшие шайки текинцев, с которыми одинокому путешественнику лучше не встречаться. Впереди, за одним из изгибов дороги, мелькнули всадники; я скоро нагнал их, но это были казаки, а не текинцы. С вершины перевала открывается чудная картина на пройденную горную дорогу и лески, простирающиеся вдаль верст на тридцать. По ту сторону, кругозор не так обширен: волнистые горы скрывают горизонт.



Н. Н. Каразин (с наброска Спиридонова и Гринева).
Бендессен (гора, на которой убит доктор Студитский). 1880

В Бендесене, комендант был очень удивлен, что я еду один, и не решался отпустить меня далее без конвоя. Пока меня подчивали чаем, конвойные казаки седлали лошадей и снаряжались, но я не дождался их и выехал вперед. Моросивший с утра дождь перешел в ливень. Стало совсем темно, и едва можно было различать дорогу. Я уже отъехал верст восемнадцать, когда послышался топот лошадей и подъехали догонявшие меня казаки. Мы заполночь пришли в Хаджан-Калу. В такую темь я никогда бы не нашел укрепления без проводника. Комендант Хаджан-Калы, капитан Дагестанского полка Зиневич, принял меня и угостил по-кавказски.



Н. Н. Каразин (с наброска Спиридонова и Гринева).
Развалины текинской крепости Ходжак-Кала. 1880

Утром рано я выезжаю, с шестью казаками, по дороге в Кизил-Арват. Мы идем полями, изрытыми кабанами, вдоль речки, поросшей густым кустарником и камышом. Два казака, ехавшие в авангарде, скоро взбудили кабана и бросились за ним. Увидя травлю, я поскакал наперерез. Вот-вот настигаю; я выхватил револьвер из чушки и, когда было уже близко, нагнулся, чтобы выстрелить в упор, но в это мгновение моя лошадь попала передними ногами в разрыхленную кабанами землю и перекувырнулась через голову. Я поднялся с земли со страшною болью в груди и в нижней челюсти и побежал за кабаном, отплевываясь беспрестанно от натекавшей во рту крови. Зачем я бежал, и сам не знаю; но охотники меня поймут. Оба казака, преследовавшие зверя, подверглись моей участи, а виновник этого salto mortale скрылся невредим в непроницаемой заросли. Один из упавших казаков так сильно расшиб ногу, что пришлось вернуть его обратно в Хаджан-Калу. Кровь душила меня, я подошел к речке и продолжительными полосканиями успокоил кровотечение. Тут взлетело несколько фазанов, но стрелять их влет из магазинки или револьвера было бесполезно.

Немного далее мы наткнулись на стадо в двенадцать кабанов. Казаки их погнали, а я поскакал напрямик к концу оврага, из которого им следовало дебутировать, но мой маневр не удался: кабаны были сбиты со своей дороги другим стадом, поднятым из соседней балки. Раздалась частая перестрелка; один кабан был ранен, но казакам настигнуть его не удалось. Дальше нам попадались еще несколько выводков кабанов; они скрывались в балки при нашем появлении. Стали взбираться на перевал. Горные курочки бежали стайками впереди нас, испуская свой неприятно режущий ухо крик. С дробовиком тут можно легко убить пар пятьдесят в день. Когда мы спустились в долину, по ту сторону перевала, шагах в двухстах заколыхалась высокая трава и затем вынеслось на поляну стадо штук в сорок джайранов; они мчались как птицы и скоро скрылись в ущелье. Картина была до того восхитительная, что я долго не мог придти в себя и слишком поздно вспомнил, что пока они перебегали через поляну, из винтовки можно было выхватить одну или две. Вот где раздолье охотнику; из зверей здесь водятся медведи, тигры, барсы, волки, лисицы, кабаны, дикообразы, туры, каменные бараны, джайраны, а в лесках быстроногая сайга и кулан. Из птиц: фазаны, куропатки, горные курочки, дрофы, стрепета и много других пород пернатых — водяных, горных и степных.

Дорога из гор в Кизил-Арватскую долину проходит узким ущельем, как бы коридором, высеченным в скале. По полированным как мрамор плитам течет холодною прозрачною струей горный ключ. Он прорывается в расщелине гигантского красного камня и падает каскадом в песчаный бассейн, окаймленный изумрудного цвета травкой. Нельзя миновать это место, не залюбовавшись им. Этот тихий, приветливый уголок после дикого, сурового, скалистого ущелья так и манит на привал. Тут же в углублениях скалы поселились дикие голуби и немало содействуют общему мирному впечатлению.

Недалеко от Кизил-Арвата мы увидели стадо дроф; я сделал по ним выстрел, поставив прицел на триста шагов, но пуля немного не долетела.



Н. Н. Каразин (с наброска поручика Петникова).
Кизил-Арват. 1881

Коменданта я просил приютить меня куда-нибудь на ночь, в кибитку или палатку, так как дождь пошел довольно сильный и задул порывистый, северный ветер; но комендант мне сказал, что у него все занято и никуда он поместить меня не может. Так как у меня предписания для следования не было, то я не мог достать ничего ни для себя, ни для лошади. После сорокапятиверстного перехода от Хаджан-Калы, мне предстояло еще семьдесят пять верст до Казанджика, а пройти такое расстояние не кормя лошади — трудно. Долго искал я у казаков и джигитов ячменя или сена, и наконец выпросил сноп сена, фунтов в шесть, за который заплатил два рубля. Одного джигита я договорил ехать со мною до Казанджика и взять часть вьюка, чтоб облегчить немного коня; порядком досталось ему за эти два дня, а впереди предстояли переходы еще труднее.

Доев остатки чурека и корку сыру, неожиданно найденную в куржумах, я прилег отдохнуть возле казаков, на мокрой земле. Ветер и дождь пронизывают до костей; заломала лихорадка; от холода и голода не могу заснуть. Долго я маялся, наконец долее выдерживать не мог, оседлал голодного коня и пошел будить киргиза-проводника. Насилу я растолкал его; он долго не решался седлать своего аргамака, отговариваясь, что еще темно и цепь нас не пропустит; на моих часах было два. Джигит пуще всего боялся, чтобы нас не подстрелили из секрета: накануне человек пятнадцать текинцев подползли к нашему посту с тем, чтобы снять его, но часовой увидал их вовремя и выстрелил; по тревоге сбежались люди соседних постов, но неприятель уже успел скрыться. Тогда были отправлены разъезды джигитов крутом лагеря, так как предполагали, что нападение произведено высланными от значительного отряда людьми; притом это могло быть только демонстрацией, а решительного нападения можно было ожидать отовсюду. Три киргиза, возвращаясь из поиска, подъехали к нашему посту; часовой окликнул их, но джигиты, вероятно, не понимая, чего от них требовали, продолжали свой путь не отвечая. Подчасок и остальные люди поста примкнули к часовому и дали по ним залп; один упал, а двое ускакали назад. На другой день узнали, что убитый наповал, пулей в лоб, был служивший при отряде джигит. Вот это совсем еще свежее событие и побуждало моего джигита дожидаться света. Но я ему объяснил, что если мы направимся прямо к первому посту, то нас пропустят, а затем уже опасности от русской пули не будет. Мы выехали и благополучно пробрались сквозь цепь.

Холодный резкий ветер дует в лоб и проникает всюду; от лихорадки я так ослабел, что еле держусь в седле; ко сну так и клонит. Мне вдруг пришло в голову, что кроме лишений и тяжелой трудовой жизни я ничего не нашел в этой экспедиции, в которую рвался всею силой души. И зачем, думалось мне, я бросил все удобства жизни, в кругу близких и симпатичных людей, зачем веду вот уже скоро два месяца эту беспокойную, кочевую жизнь, голодая, не досыпая ночей, просушивая днем на своем теле вымокшее за ночь платье? Все это ненасытная страсть к приключениям, жажда сильных ощущений, стремление к неизвестному, неиспытанному, которое гонит человека как Вечного жида все вперед и вперед…

На высоте Ушака, оставленного нами в стороне, джигит испуганно указал на горы. Я посмотрел в бинокль и увидел трех всадников, ехавших шагом в направлении к Казанджику. По сравнительному росту и мастям лошадей, я узнал в них моих товарищей; так и оказалось. Мы проехали вместе несколько верст, затем я их опередил, чтобы приготовить что-нибудь поесть в Казанджике. Мой джигит уверял, что там есть лавочка. Только в шесть часов вечера подъехал я к укреплению, истомленный лихорадкой, бессонною ночью, и с пустым желудком. Комендант дал мне палатку, но не догадался угостить чаем. В лавочке, кроме папирос, ничего не оказалось. Наконец я достал кусок баранины у подрядчика и присел около своей палатки к костру жарить шашлык. Я был так голоден, что поедал куски совсем еще сырого мяса. Когда подъехали товарищи, заварен был чай, который находился в общем вьюке. Первую чашку я проглотил с давно не испытанным наслаждением, протянул руку за другою и… проснулся на другой день, когда солнце уже было высоко.

Пока седлали и вьючили лошадей, я пошел вперед, чтобы промять немного затекшие от долгой езды ноги. Верстах в пяти меня нагнала легкая фура тройкой, принадлежащая Красному Кресту. Я спросил у возницы, не обгонял ли он трех всадников с лошадью и ишаком в поводу, но, не дождавшись ответа, убедился что он их видел: в фуре были сложены наши куржумы и весь вьюк; его договорили свезти вещи до Ахча-Куйме. Я примостился на козлы, и мы покатили полною рысью по гладким как паркет солончакам.

Перевал Ахча-Куйме принял уже совсем другой вид: насыпь железной дороги была окончена, конка ходила уже даpвно. На месте, где стояли юламейки прежней команды, были сколочены из досок лавки маркитантов. В ряду кибиток и юламеек расположились офицеры бывшего Айдинского гарнизона. Пришел конец трудовой жизни, и мы опять входим в обычную, знакомую колею. Вещи наши были сложены на конку, а ишака, так честно и добросовестно отслужившего службу, мы просили коменданта, капитана Барщевского, принять и жаловать. Полюбили мы нашего ишачка, и рады были отдать его в хорошие руки.

Ночью мы подъехали к конечному пункту укладки, нас приняли инженеры — строители дороги и разместили в вагонах. На другой день мы налегке доехали до Балла-Ишема, вьюки перевезены были на поезде. После продолжительных переходов на измученных голодных конях, навьюченных чрез силу, эти двадцать верст казались нам приятною прогулкой; лошади шли весело, чуя приближение к более спокойной жизни.

В Балла-Ишеме мне сказали, что полковник Б. нуждается в рабочих лошадях; я ему предложил купить наших четырех лошадей, доказавших неопровержимо свою силу и выносливость: мои спутники сделали в тридцать дней на лошадях, тяжело навьюченных, около 600 верст, мне же пришлось сделать в то же время около 820 верст, и ни одной спины не было сбито, ни одна лошадь не захромала. Это говорило довольно красноречиво за достоинства наших лошадей, но не убедило полковника Б.

Мы повезли лошадей в Михайловск, где князь Хилков купил их тотчас по засвидетельствовании ветеринаром, что лошади здоровы и вполне для службы годятся. Четырех лошадей мы продали за 275 руб. В Михайловске, в ожидании парохода, мы сходили в роскошную баню, построенную здешними инженерами. Холодная вода из залива нагревалась, по желанию, кипящею водой опреснителя. Купальня с проточною водой может быть также нагрета.

Старый знакомый, пароход «Бекетов», доставил нас в Красноводск, где пришлось десять дней ждать парохода, отходящего в Баку.

Несмотря на радушие Макаровых, несмотря на довольно оживленные танцовальные вечера в Военном собрании, скучно было сидеть так долго без дела.

В ясный жаркий день, по тихому как пруд морю, мы переплыли Каспий. В Баку я распростился со своими товарищами: они поехали на Тифлис, а я с Ужаховым в ту же ночь сел на шкуну, идущую в Петровск.

Опять дождь, холод, качка, грязь. Вследствие противных ветров, эта пытка продолжалась четыре два. Ужахов сравнивал плавание на шкуне с ночлегом на Ушаке.

От Петровска до Владикавказа мы три дня и три ночи шлепали то по густой, то по жидкой грязи весенней распутицы, с обычными на кавказских дорогах задержками на станциях, несмотря на казенную подорожную и мою опытность в обращении со станционными смотрителями. Особенно стесняли нас на перекладной купленные мною в Геок-Тепе борзые собаки.

4 марта я был уже у себя в имении, а чрез три дня выехал к месту служения в Оренбург.