ОКОНЧАНИЕ
Нельзя не сознаться, что современная цивилизация выделывает иногда удивительные «кунштюки»…
10-го августа прошлого года я дышал петербургскими «ароматами»,
Одним словом — я очутился на восточном берегу Каспийского моря, или, точнее, в Михайловском заливе, который представляет собою опорный пункт для экспедиции в Ахал-Текинский оазис и начальный пункт, от которого строится военная железная дорога дальше вглубь степи.
Уже подъезжая к берегу, я видел, что здесь происходит нечто негармонирующее с окружающей мертвенностью и безмолвием, и действительно — это был маленький клочок Европы, точно вырванный оттуда по чьему-нибудь капризу и целиком перенесенный на иную, совершенно чуждую ему почву. Пароходы, локомотивы, рутьеры, рельсовый путь, телеграфная линия, сложные механические приспособления для опреснения воды — все это казалось здесь таким странным, таким неподходящим.
Ахал-Текинская экспедиция. Устройство железной дороги.
Лагерь генерала Анненкова в Михайловском посту.
Рис. А. Бальдингера (с фотографии). 1881
Сойдя на берег, я очутился в так называемом «генеральском» лагере, т. е. перед рядом киргизских кибиток, из которых одну занимал генерал-лейтенант Анненков, инициатор и строитель Закаспийской железной дороги.
Тщетно я пытался определить, по наружному виду, жилище генерала: все кибитки были как одна; правда, немного погодя, осматривая внутренность кибиток, я остановился на одной из них, так как она отличалась некоторой роскошью, а именно имела деревянный пол, но хозяином ее оказался главный инженер, а не генерал.
Мне предстояло прожить здесь около двух месяцев, поэтому я начал расспрашивать офицеров о здешнем житье-бытье.
— Да ничего, — отвечали мне, — только генерал не дает покоя: встанет часов в 5, да и подымает всех.
Действительно, я вскоре убедился, что генерал «не давал покоя», но вместе с тем я убедился, что едва ли можно было выбрать более энергичного исполнителя проектированной дороги: целая масса самых разнообразных и совершенно не имеющих места в Центральной России препятствий требовала таких усилий, на которые не всякий способен. Не говоря уже о крайних затруднениях в техническом отношении, помехой являлся недостаток в рабочих, невозможность их добыть ни за какие деньги, опаздывание железнодорожных грузов, то вследствие недостаточности морских перевозочных средств, то вследствие недостатка в крючниках и даже местах для выгрузки железнодорожных принадлежностей.
Но энергия все превозмогла, — теперь уже дорога выстроена от Михайловского залива на протяжении с лишком 120 верст, и далее пойдет через Казанджик и Узун-Су до Кизиль-Арвата, т. е. по направлению нашей военной дороги, на пространстве около 220 верст.
Мне приходилось иногда ездить по этой дороге еще во время постройки первого ее участка. Ничего, хорошо. Медленно пока ходит поезд и с небольшим количеством вагонов; но это неважно, так как нет надобности ни в скорости, ни в массе вагонов. Персияне-рабочие (или, как их называют здесь, персюки), преспокойно спрыгивают с платформ во время движения поезда; здесь это очень удобно, и единственная опасность — это вываляться в песке, а уж, как говорят юристы, «членовредительства» никакого не может быть — мягко очень. Конечно, подобные сальто-мортале не поощряются начальством, но так как они очевидно-безопасны, то и строгих мер против них не принимается.
Пробный поезд Закаспийской военной железной дороги.
Рис. Н. Н. Каразина (с наброска и фотографии). 1881
Курьезный народ эти персюки. Они, собственно говоря, лентяи и как работники довольно-таки плохи, но зато нет ничего легче, как возбудить их деятельность: стоит только кому-нибудь начать: «Алла-Магомэ-Али!» (это обычное воззвание их к пророку о помощи, когда нужно поналечь на работу) — и сейчас они принимаются за работу с величайшим напряжением, повторяя эти слова всей гурьбой. В особенности же они любят, когда их таким образом «поощряет» кто-нибудь из начальства.
Конечно, этот вид поощрения очень скучен для поощряющих и не особенно выгоден для поощряемых, но, во всяком случае, он очень оригинален и стоит несравненно выше всяких «поощрений» в виде нагайки или чего-нибудь подобного.
Нужно, впрочем, сказать, что здесь вообще с персюками обращаются весьма человечно, и я только раз видел, как один из офицеров железнодорожного батальона прибегнул к так называемому «верному средству». Случай этот очень характерен: шел поезд, назначенный для сбора оставленных близь дороги шпал, поэтому приходилось постоянно останавливаться и подбирать шпалы, для чего на поезде находилось десятка
— Дай ему затрещину! — закричал находившийся на паровозе поручик
Тот, очевидно, не понял, чего от него хотят, и прошел мимо.
В это время показался старший.
— Дай вот этому верблюду затрещину, — повторил поручик.
Старший не замедлил исполнить приказание.
— Еще раз дай!
Тот повторил.
— Еще раз!
И еще раз дал.
— Ну, довольно, — решил поручик, по-видимому, удовлетворенный и довольный тем, что «постоял за казну».
— Знаете, поручик, — обратился я к офицеру, — вы даете очень щекотливые поручения.
— Да что же — ведь не стоит из-за этого слезать с локомотива, — объяснил очень наивно поручик.
Я, признаюсь, совсем не ожидал такого объяснения.
Но еще большим для меня сюрпризом было, когда я увидел, что персюки, и даже сам потерпевший, громко смеялись и шутили по поводу происшедшего.
Вообще персюки довольны своим положением; и больше всего они довольны по той причине, что их работа здесь все-таки не может считаться трудною, по крайней мере, они сами не считают ее такою. Но это видно еще и из того, что они занимаются физическими упражнениями, совершенно не входящими в круг их обязанностей: здесь имеется некий капитан сербской службы, Аворов (которого, впрочем, никто не признает офицером), заведующий персюками, находящимися при постройке пристани. Так вот этот непризнанный воин, для большего убеждения в своих военных познаниях, вздумал обучать персюков строевой службе, предложил им это — и те с восторгом принялись за обучение. Поэтому, по вечерам, желающие могли вполне налюбоваться картиной, которую нужно самому видеть, чтобы оценить по достоинству.
В несравненно худшем положении, в часы развлечений, находятся русские рабочие, — тех нельзя было заинтересовать воинскими артикулами, да притом среди офицеров и не находилось другого, подобного Аворову, чудака, — оставались песни да «вино зеленое» (персюки не пьют вина). Правда, русский человек любит песни, но ему необходима при этом, для большего воодушевления, — чарочка-другая винца; а насчет этого плохо было: продажа вина была строго запрещена, — и если иногда вино и появлялось в виде контрабанды, то в весьма небольшом количестве, и притом предлагалось по недоступной почти цене. Что же делать? Как убить время? Показались было карты, но против игры рабочих в карты были употреблены самые энергические меры. Оставалось спать, спать и спать, — это занятие, конечно, по натуре русскому человеку, — и действительно, в этом отношении он едва ли уступит какой-либо нации. Я припоминаю из моей поездки по Каспийскому морю такой эпизод: на палубе парохода «Цесаревич», почти у самого входа в каюты
— Мы рассейские — мы спать люты, — отвечал на это один из достойных потомков Коловрата.
Мне очень понравилось это «люты».
Но дело в том, что не все россияне в одинаковой степени «спать люты», — поэтому рабочие Закаспийской железной дороги, число которых теперь доходит до 1.500 человек, заслуживают того, чтобы на них обратили внимание в этом отношении.
Говорят, будто генерал Анненков проектирует устройство народных чтений, с туманными картинами, наподобие чтений нашего Соляного Городка, что было бы весьма и весьма почтенным делом.
Что касается отношений между русскими рабочими и персюками, то в них не заметно ничего сколько-нибудь враждебного; впрочем, это и понятно: персюки такой добродушный народ, что трудно даже чувствовать к ним какую-нибудь вражду; вместе с тем это по преимуществу народ, если можно так выразиться, бедный до санкюлотства (в буквальной смысле) и смирный до робости.
Иногда даже, уж Бог знает в силу чего, русские сближаются с персюками, и этот факт представляет весьма много оригинального. Не говоря уже о том, что персюк и русский совершенно неподходящие друг к другу люди, — они еще и не понимают друг друга или понимают «пятое через десятое»; тем не менее, между ними иногда устанавливаются дружественные отношения и ведутся длиннейшие разговоры.
Мне пришлось нечаянно наблюдать со стороны подобную сцену, и странно при этом, что русский обыкновенно, в разговоре с персюками, считает своим долгом коверкать родной язык (вероятно, в видах большей его удобопонятности).
— Твой якши (хороший) человэка, — говорил русский мастеровой (под некоторым влиянием паров контрабандной водки), — и мой якши человэка, значит… (далее следуют нецензурные слова) ты должен меня почитать (?). Вот только твой дурак — водка не любит, — а ведь врешь: и водка якши. Это в законе вашем напрасно… ну да што говорить… твой знает, что «наш боров вашего Магомета… (нецензурное слово) двадцать четыре лета», — не знает? То-то! А все ты мне кунак, давай поцелуемся!
И целуются самым искренним образом.
Персюк, конечно, из всего сказанного ему русским понял только: якши, водка, человек, кунак, — но он внимательно слушает и добродушно улыбается. Он видит, что его собеседник относится к нему «сочувственно», и этого для него совершенно довольно; обыкновенно в таких разговорах активное участие принимает словоохотливый русский, а персюк отвечает или телодвижениями, или, самое большее, отрывочными словами.
— Тревога, тревога! — закричал как-то вечером, вбегая в кибитку, мой сожитель, поручик
На человека невоенного такие слова как-то особенно действуют. Я выбежал из кибитки, — мне уж казалось, что текинцы врубились в лагерь. Действительно, вдали раздавалась дробь барабана, везде заметна была суета, пробежала мимо рота железнодорожного батальона, где-то вдали послышался конский топот…
Все спрашивали друг у друга: где, что, много ли? Но никто не мог дать удовлетворительного ответа, да притом и не до разговоров было, — все спешили вооружиться. Я, грешный, тоже захватил с собой револьвер Лефоше (которым, кстати сказать, курицу убить и то впору), чуть ли не целую сотню патронов, прицепил шашку — и думаю: «Дорого же я продам свою жизнь».
Мало-помалу выяснилось, что войска направились к северному пикету, где раздался перед тем выстрел, который и послужил сигналом к тревоге.
Несколько минут мы пробыли в неизвестности.
Но вот послышалась вдали солдатская песня…
— А, значит, все это пустяки, ложная тревога! — заговорили все, и сейчас же каждый начал уверять, что он и раньше предполагал, что это ложная тревога, а между тем, на самом-то деле, раньше все были уверены, что тревога имеет основание. И действительно, она была вероятна, потому что всего несколько дней тому назад, под Красноводском, согласно телеграмме, полученной оттуда, было отбито текинцами у мирных туркмен несколько сот баранов; кроме того, начальник охотничьей команды есаул Церенжалов незадолго перед тем доносил рапортом из Таш-Арват [сад и колодцы, в больших Балханах, а также укрепление и казармы, построенные еще генералом Столетовым], что близь одного из окрестных колодцев открыта недавняя стоянка конной партии и «замечен конский кал, который направился на запад».
Но тем не менее эти основания оказались шаткими, так как «движение кала на запад» еще не значило, что текинцы теперь именно шныряют в этой местности, а отбитие баранов тоже оказалось весьма подозрительным. Действительно, бараны были отбиты, но только едва ли текинцами, — вернее всего, что такими же мирными туркменами и у самих себя.
На первых порах это может показаться странным, но в действительности подобный факт весьма возможен и вероятен. Дело в том, что прежде, когда бараны на самом деле угонялись текинцами, потерпевшим мирным туркменам выдавались пособия из сумм управления Закаспийского военного отдела, — вот хитрые азиаты и вздумали на этом построить аферу, — только на этот раз не имели успеха.
Итак, тревога оказалась ложною; но она все-таки произвела некоторое возбуждение: в этот день дольше обыкновенного не умолкал шум в лагере, дольше раздавались солдатские песни…
Кстати, о песнях. Когда войска возвращались, с песнями, от места мнимого появления текинцев, — слышу я вдруг что-то знакомое, родное… Прислушиваюсь — так и есть: малороссийская песня из Дорошенка и Сагайдачного; еще ближе — разбираю слова:
По переду Дорошенко, (bis)
Веде свое вiйсько
Славне Чорноморське (Запорожоське)
Хорошенько,
Гей, хорошенько.
Проехали на конях певцы. Голоса сильные, звучные, акцент чисто малоросский. «Что за оказия?» — спрашиваю. Говорят, кубанские казаки, сегодня только прибывшие в Михайловский залив.
«А, вот оно что, — это, значит, славные потомки славных запорожцев». Завтра, думаю, непременно пойду к ним, а пока возвратимся к прерванному тревогой чаепитию.
Нужно сказать, что мы, т. е. я и мой сожитель, живем, по-здешнему, можно сказать, роскошно: у нас имеется самовар, стол, и есть даже два венских стула! Впрочем, это все плоды забот моего сожителя, поручика Квапишевского, который на этот счет замечательный дока. Чего только он не раздобудет, — даже умудрился где-то голубей достать и пустил их в лагерь «для оживления». Недаром же его называли не иначе как «барантачом» (собственно грабитель по-туркменски). Но он, конечно, не был грабителем в настоящем значении этого слова, — он был, так сказать, собирателем, — ему все нужно было: и гвоздь, и кусок кожи, и клочок войлока…
— Значит, вы, Александр Иванович, собираете все это? — говорят, бывало, ему.
— Пригодится здесь, сами же придете просить, — отвечает он всегда.
И действительно, если кому-нибудь что-нибудь нужно было, — сейчас к Александру Ивановичу.
Впрочем, это не существенная его черта; самое симпатичное в нем было — его обращение с солдатами-мастеровыми (он заведывал дорожными паровозами и бывшими при них мастерскими). Чуть ли не у каждого солдата других частей было заветной мечтой «попасть к поручику», который каким-то совершенно непонятным образом умел прекрасно устроить «своих солдатиков»; выхлопотал им, каким-то путем, жалованье несравненно высшее обычного солдатского жалованья, кроме того, везде, где только представлялась возможность, барантовал для них: то полушубки раздобудет раньше всех и самые лучшие, то фуфайки выпросит в складе Красного Креста, то носки теплые и т. д. и т. д.
На другой день, вечером, был у казаков и вволю наслушался пения. Одно неприятно, что они поют и великорусские, солдатские песни. Ужасно скверно, жанр совсем не подходящий для них. Но ничего не поделаешь — это необходимая уступка начальству.
Дело в том, что в последнее время в Кубанском войске завелось очень много офицеров не природных кубанцев (которые знают цену родным песням), а прикомандированных от разных частей войск, не исключая и гвардии, которые страшно «украйнофобствуют». Так, напр., в той сотне, которая стояла в Михайловском заливе, офицер говорил, что не признает иных воинских песен, как чисто салдафонских, — вроде:
Стелет солдат епанчу…
Ну что вы поделаете с такими господами?!
Впрочем, кажется, в последнее время Кубанское войско решило больше не принимать в себе «прикомандированных». Это было бы очень желательно, конечно, не ради одних песен.
ОКОНЧАНИЕ