Чабан

Старый чабан Апанас, опершись высохшими, пожелтевшими ладонями на длинный вишневый чекмарь, пристально всматривался в далекий горизонт, где причудливым узором играло струйчатое марево. Степь на тысячи верст расстилалась безмолвной далью. Окутанные дымкой, миражи расплывчатыми очертаниями обрисовывались среди белесоватых солонцов. Тишь от распластавшегося в выси облака темным пятном расстилалась по долине.

Отара сбилась в кучу, пряча головы от зноя и мух. Кругом лежали овчарки, сторожко поводя лохматыми ушами. Комочком свернувшись, спал подпасок Томаш, подставляя свое юное, совершенно бронзовое лицо жгучим лучам полуденного солнца.

— Ох, и благодать Господня!.. Степу-то этой самой сколько… Чай верстов на тыщу, а хиба и с гаком…

Старик поправил свою старую мерлушковую шапку, слезавшую на глаза, и снова отдался думам.

— Благодать, слов нет, а все же супротив наших херсоньских не дойдет… Ще Пребраженья Господня нима, а яки морозы-утренники… А днем, як у нас в юле… А шпанка не любит так рано морозов: животина балована… Ох, погубим мы шпанку!.. Сколичко их зимой пропало… Як задует мятелица, як стукнет морозище — куды овце в кошаре, чоловiку в хате зябко… А все молодой хозяин Василь: «Що мы, — баит, — на курьем дворе мотаться будем, простору надо, раздолья…» Вот и раздолье тебе, Василь… Теперича и рад бы назад, на курий двор, да нельзя и стыдно: в Сибирь гоголем ехал, миллионщиком, похвалялся: к вам приеду, ан бачь, як бы с одним чекмарем назад пешком не пошел…

Овчарки с лаем сорвались с мест и бросились от отары в степь. Апанас повернулся в сторону, куда убежали собаки, и стал всматриваться, козырьком приложив ко лбу правую руку. Вскочил и Томаш, пугливо озираясь по сторонам.

Из-за холма показалось двое верховых и, сопровождаемые лаем собак, крупной рысью стали приближаться к отаре.

— Аман-ба, бабай! (здорово, старик!)

Апанас буркнул в ответ что-то невнятное и прикрикнул на собак, которые моментально перестали бросаться на приезжих и тихо побрели к отаре.

— Василь свой кибитка?

— Дома, шерстя купорит…

— Акша (деньги) нада, совсем яман: проса джок (нет), мал (скот) пропал… Куян-жил (голод) большой, все умирать будим…

— Не умрете, махан станете жрать… Вот як хрестьяне пробьются, Господь знает…

Апанас грустно покачал седой головой.

— Бабай! Василь акша дает?

— Коли вам следует, пошто не дать — даст… Только я б, заместо его, не дал бы… Яка тут сласть: холодно дюже, хиба ж можно тут шпанку водить…

— Наш киргизский баран не боится…

— Да що ваша овца!.. Тьфу… а не овца… Рази супротив шпанки ё можно равнять?

Апанас рассердился, надвинул шапку и пошел к отаре. Киргизы с недоумением смотрели вслед чабану, не понимая, чем они так рассердили старика.

Снова степь безмолвна, снова старый чабан один с своими думами.

— Вот бачь, як хитро все устроено… И степу этой много, и трава, як у нас в херсоньских степах, и киргисцы — народишко покладистый, а подишь ты, не возьмешь ты ё, як клад заветный… Там хочь перехрестишься, прогуторишь: «Аминь-аминь, рассыпься» и, бачь, клад достался, а туточка не… Василь баит, що надо знать, як этот клад брать, а вот он и ему не дается. «Ноне не дался, завтра овладею…» Все-де в уме… Ох, с этим умом отцовьско добро размотал!.. От восьми тыщ шпанки всего две осталось… Лучше б по старине шпанку водил, на насиженных землях, а то в Сибирь, на простор, где Ермак гулял… Ермак не Василь, а Василь не Ермак…

Апанас стукнул чекмарем.

— До Пречистой останусь, а там уеду… Наймусь к Ничипоренку Даниле, а то умрешь, с басурманами сховают… Жалко Василя, у деда отары водил, отца сховал, а туточка… Коли б не басурьманьска степь да не зябькая зима — остался б…

Жар стал спадать. Пробежала прохладная волна воздуха. Апанас зябко передернул плечами. Отара стала расходиться по степи.

— Дедусь, бачь… Мабудь хозяин скачет… — крикнул подпасок, взмахивая своим длинным кнутом вдаль.

Апанас повернул голову в сторону, куда показывал подпасок, и стал всматриваться в быстро растущую точку.

— Мабуть Василь… Отару подбери, Томаш… — хрипло произнес Апанас, приближаясь к овцам.

— Здорово, Апанас… Как овцы? Здоровы? — бодро прокричал издали Василь Хомонко, слезая с лошади.

— Слава Богу, хозяин…

Василь, плотный, тридцатилетий типичный южанин, снял мерлушковую шапку, отер рукавом потный лоб и стал смотреть на отару.

— Каростных нет больше? — спросил он, вплотную подходя к Апанасу.

— Нема… — не поворачивая головы, ответил чабан.

Василь удивленно посмотрел на старика.

— Что не весел, старина?

— А яка радость в басурманьской стороне…

— Эх, неисправимый херсонец!.. Ты смотри, какая благодать кругом… Степь-то, степь куда ушла!.. Как в сказке: пусти стрелу с туго натянутой тетивы, — тысячи верст пролетит, нигде не зацепится…

— Сказка брехня… Да и що в этой степи — многоё, да толку нема… Вот як стукнет мороз да хватит мятелица, так и буде сказка, мабуть, инакая…

— Чего ты понимаешь, старый пугач… Тут столько толку будет, что успевай потом управляться, да богатство огребай… Умеючи только надо взять эту степь…

— То-то наши батьки дурни были, но знали, як степу брать… Ни, Василь… Не пытай Господа Бога, живи, як батьки жили…

— Что батьки? Дальше своего чубука не видели, вот и прозевали Херсонщину, оставили нам курий двор…

Апанас сердито стукнул чекмарем и уныло посмотрел на хозяина, как бы жалея его за неразумные мысли.

— А як ты, Василь, возьмешь степу? Ну-ка, гуторь, а я, старый дурень, послушаю…

— Канавы пророю, воду погоню по ним и затоплю балки… Траву ставу сеять, пудов по сот пять-шесть с десятины буду накашивать, кашары теплые и просторные поставлю, табуны лошадей разведу…

Апанас махнул рукой и пошел к отаре. Василь замолчал, но фантазия его продолжала развивать одну перспективу за другой. Степь его очаровывала, и он весь отдавался каким-то неясным стремлениям.

Исчезли миражи. Скрылось переливчатое марево. Вуалью закрылся горизонт.

Сумерки быстро надвигались. Где-то вдали пронесся неясный звук — крик ли степного луня, или нота оборвавшейся песни… И снова безбрежная степь с своей безмолвной далью раскинулась гигантским сфинксом, пугая чабана Апанаса, будоража пытливую мысль Василя…