Баку. Гостиница «Европа»
Поражает в Баку, прежде всего, вид домов. Когда я, со ступенек вокзала, первый раз увидал город, мне показалось, что тут был пожар и еще не успели отстроиться: все дома без крыш, в нашем смысле, как привык наш глаз к этому: конечно, крыши есть, но они не видны, потому что плоские и даже несколько углублены внутрь стен. Потом, эти бесконечные каменные заборы — точно стены начатого и не достроенного еще здания. Камень — из кирпича в Баку нет, кажется, ни одного дома, — из которого здесь построены все дома, такого же точно цвета — грязно-желто-серого, как и пустынные окрестности Баку, и пыль, покрывающая здесь решительно все, начиная от вас самих, все на улице и все даже внутри запертой комнаты с запертыми окнами. Такой всюду проникающей, делающей почти невозможным дыхание пыли, кажется, нигде в мире нет. Вы чувствуете себя с утра до ночи покрытым этой пылью: ею связаны у вас руки, лицо, вы чувствуете ее на языке даже. Во время ветра, а он дует три дня в неделю уж обязательно, все извозчики ездят не иначе, как с завязанными ртами. Ее нет силы выносить, и не выносят ее даже туземцы, привыкшие к ней с детства.
— Что же это такое? — почти испугался я, входя в номер гостиницы, куда привез меня извозчик-персиянин, заверявший, что это лучшая во всем городе.
— Что такое? — не менее удивленно посмотрел на меня хозяин, жирный армянин, каких сколько угодно в персидских магазинах у Казанского моста, на Невском.
— А вот это… — я показал на пыль, покрывавшую точно персидским порошком все предметы в комнате.
Он широко осклабился и, любовно потрепав меня по плечу, сказал:
— Ничего, это сейчас велю стереть. Она все равно, впрочем, сейчас же опять насядет…
Окна, были закрыты, и в комнате было душно. Кроме того, пахло еще какой-то мазью — лекарство тут, что ли, какое принимал мой предшественник, или это из соседнего номера, но только я этого запаха никак не мог вынести и потом.
— Ну-с, а что это удовольствие стоит? — оглядывая убогую обстановку номера, спросил я.
— Это недорогой номер. Этот всего только три рубля, — снисходительно сказал он.
Я так и ахнул. Такие «номера» в меблированных комнатах в Петербурге стоят рублей семь-восемь в месяц. В гостиницах таких «номеров» я что-то не видывал.
— Позвольте, — сказал я, — сколько?
— Два с полтиной.
И он сделал невиннейшее и наивнейшее лицо.
— Хотите, может, другой, побольше?
— Не больше, а почище, попорядочнее.
— Да вот сейчас. У нас много: «Гранд-отель» — девяносто номеров, стол, прислуга, постельное, умывальное белье, кровати железные — клоп, блоха, таракан, — ничто не заведется, — болтал он типичным гортанным голосом, идя впереди меня по коридору.
— Ну вот…
И этот, и другой номер, который он мне показал, были решительно одинаковы, только побольше немного, и за это чуть не вдвое дороже. Мой первый номер мне показался все-таки лучше, «дурной запах» мази я надеялся вывести, и потому, нечего делать, ехать было некуда, сказал, что остаюсь здесь.
— «Гранд-отель» — самая лучшая и самая большая гостиница, лучше во всем городе нет. А теперь, если взять удобства: умывальник в каждом номере, вот и эта посуда, щеточки для зубов… мыло тридцать копеек… два чистых полотенца в день, прислуга даром, все даром… Бани сейчас возле, мраморные, турецкие… чистый белый мрамор, банщики на самого капризного угодят…
— Хорошо-с, хорошо-с, хорошо. Я посмотрю. Только нельзя ли умыться?
— Сейчас, сейчас. Иванэ! — закричал хозяин, растопырив руки, и, переваливаясь, выбежал в коридор: — Иванэ!.. Иванэ!..
Наконец на зов его явился малый лет шестнадцати, миловидной наружности, с большими черными глазами, в голубой кашемировой рубашке и в белых панталонах.
— Вот вы ему. Он у вас будет… Вы ему и прикажете. Он хороший малый, — говорил хозяин.
— Что, барин, вы прикажете? Я все вам сейчас, барин, — угодливо, заискивающе начал он. — Может, с дороги в баньку угодно? Тут недалече. Я вас провожу, барин.
— Да ведь извозчики знают?
— Знают. Все знают!
В самом деле, разве в баню поехать, это, пожалуй, лучше еще будет. Я чувствовал, что я весь в пыли, что эта ужасная пыль облепила и обсыпала меня всего, что все тело в ней и связано ею.
— Вот что, — сказал я, — купи мне мыла и, кстати, разменяй 25 рублей.
— Сейчас, барин.
Я взял с собою свое полотенце, простыню, это мыло, которое он мне принес, а двадцать пять рублей, размененные на мелкие бумажки, оставил на столике у кровати.
Запер номер, положил ключ в карман и пошел.
— В бани! В самые лучшие, какие только у вас есть, — сказал я извозчику.
Извозчик-перс — парная коляска — как сумасшедший понесся по узеньким, извилистым, кривым улицам, как-то непостижимо минуя и разъезжаясь со встречными, такими же, как и он, сумасшедшими извозчиками.
— Тише, тише! — кричал я с непривычки. Но «персюк» оглядывался, широко улыбался и гнал лошадей по-прежнему.
Перед каким-то не то домом, не то забором он остановился. На воротах надпись: «Европейские бани».
— Это самые лучшие?
— Сама лучша.
Ни в одном самом захолустном русском городке нет ничего подобного по грязи этим «Европейским баням». Я вошел и так и ахнул. Боже ты мой, что же это такое? И это в столице недавно целого ханства! Где же эта восточная, пресловутая банная роскошь и нега?.. Вонь потом, грязные-прегрязные, с крашеными руками, с лиловыми носами персюки-банщики, с которых, кажется, черт знает чего не возьмешь, чтобы дозволить ему коснуться до тела, невообразимая грязь и какая-то копоть в номерах, по которым они меня водили, все уверяя, что следующий номер чище и лучше, и, наконец, целая куча в конце коридора полупьяных, оборванных, с испитыми лицами женщин, закутанных в жалкие тряпки — и это называется «Европейскими банями»!..
— Куда ты меня привез! — закричал я, выскакивая из этого омута, извозчику. — Неужели у вас нет лучше бань?
Он улыбался мне с козел и отрицательно покачивал головой.
— Это самые лучшие?
— Да… да…
Он еще более осклабился и кивал головой утвердительно.
Жара уже заметно спала. Ветер утих почти. Вдали виднелось синее, блестящее под солнцем море.
— В море разве выкупаться? У вас есть купальни?
— Есть! — обрадовался точно он.
— Хорошие?
— Хорошие!..
— Вези меня в самые лучшие.
Он бешено понесся из улицы в улицу, по каким-то переулкам, и наконец мы вдруг вылетели на широкую, просторную набережную, прекрасно устроенную и содержимую.
Море почти у самых ног. Длинные, узкие мостки ведут от берега к купальням на расстоянии, по крайней мере, саженей ста.
По мосткам туда и назад валил народ — барыни в легких, чуть не сквозных платьях, персюки в высоких бараньих шапках, в бекешах из такой же сквозной почти материи, с крашенными в желтую краску руками, в неудобных, жестких, грубых туфлях и в фуражках с кокардами. Я взглянул с мостков на воду и невольно остановился. Море все было сплошь покрыто плавающей нефтью. Перламутровый пятна ее, которыми я так любовался на Волге, здесь сплотились в одну сплошную, жирную, зловонную массу, которая плавала и колыхалась на волнах, отливая всевозможными цветами радуги.
Тут же плавало и бесчисленное множество яичной скорлупы — точно кто-то перебил здесь для какой-то цели миллионы яиц или разбило здесь барку с ними. Недалеко от меня остановился и тоже смотрел в воду какой-то молоденький офицерик.
— Что это за яйцы? Откуда это они? — спросил я его.
— А головы моют… Оттуда, из купален… Здесь ведь мылом нельзя мыться. Здесь, вы видите, это ведь мазут (нефтяные остатки). От него волосы на голове так у вас слипнутся, что вы их потом и не раздерете никак.
— Как же тогда купаются? Разве и там — я показал дальше на море — тоже нефть?
— Все равно. Норд был — ее и нанесло с моря страх что. Я хотел было пойти купаться, да уж очень противно. Вонючая она отчего-то такая сегодня.
— Ну, бани у вас! Хорошо и купанье в море, — сказал я Иванэ, когда вернулся домой.
— А что, барин? — смотря с недоумением мне в глаза, спросил он.
— Черт знает что. Дайте мне умыться, пожалуйста.
Я отпер номер, взошел, стал раздеваться, хотел положить часы на столик и вдруг вспомнил о моих размененных двадцати пяти рублях, которые, уезжая, я оставил на нем. Их не было. Я посмотрел у себя в кармане — не забыл ли, не положил ли их потом — нет.
— Иванэ, — сказал я, — в номер сюда после меня вы не входили?
— Нет, барин. А что?
— И никто не входил?
— Нет, барин. А что вы так спрашиваете? Разве потеряли что?
— Да, потерял. Вот тут двадцать пять рублей я оставил и их нет. Вот те, которые вы разменяли, помните?
— Помню, барин. Как же: вы мне дали двадцатипятирублевую бумажку и сказали еще: «Иванэ, разменяй мне». Я ее вам и разменял. Какая досада. Где же вы потеряли? — продолжал он тем же наивным и удивленным тоном.
— Не потерял, а украли у меня, — сказал я.
— Украли? Кто же?
В коридоре громко звал кто-то: «Иванэ! Иванэ!..»
Иванэ сказал мне: «Сейчас, барин» и побежал туда. Через минуту я услыхал опять этот же голос: «Так нельзя! это черт знает что. Я за полицией пошлю. Из запертого номера вытащили!..»
Я вышел в коридор.
— Помилуйте, — обратился ко мне высокий, седой господин очень приличной наружности, — поехал я сейчас в баню, выкупаться хотел с дороги, оставил деньги здесь в номере, думал, целей будут, приезжаю, а их нет. И ключ у меня был… Хозяина сюда!
Иванэ пожал плечами и побежал за хозяином.
— Много у вас вытащили? — спросил я.
— Четыреста рублей.
— А кто у вас служит? Он? — спросил я про Иванэ.
— Он все приходит.
Явился хозяин. Старик накинулся на него с рассказом о происшествии в своем номере.
— Тс… тс… — пожимая плечами, причмокивал хозяин. — Этакое несчастье! этакое несчастье! Где же вы потеряли?
— Да что вы не понимаете, что ли? Не потерял я, а украли у меня! — кричал старик.
— Украли? Кто украл?
Старик злобно-судорожно сжал кулаки и, поднося их чуть не к самому лицу армянина, не проговорил, а простонал наполовину и наполовину прошипел:
— О-о-о… власть бы моя…
Я ничего не сказал о происшествии в моем номере. Я был очень доволен, что отделался так дешево.
Были уже сумерки — они здесь ужасно быстро наступают, — когда, умывшись наконец и переодевшись с дороги, я пошел бродить по городу. На набережной, с которой я сейчас только вернулся, так неудачно попытавшись выкупаться в море, теперь была толпа почти сплошная. Все двигались в одном куда-то направлении. В магазинах, в лавках, на улицах зажигались бесчисленные огни. Керосин здесь нипочем, чуть не даром — все равно его жечь, — его и жгут в невероятном количестве. Я вмешался в толпу и пошел с ней. Вечер начинался дивный. Жара совершенно спала, ветер утих, о пыли и помину нет. Вдруг перед самым почти губернаторским домом с моря потянул ветерок — и ужасающее зловоние.
— Это что такое?
— А здесь ведь нечистоты в море бросают. Ну, как ветер с моря, их опять назад сюда к берегу и прибивает вместе с нефтяными остатками, — объяснил мне шедший рядом со мною бакинец, какой-то чиновник.
Мы прошли полосу зловония, и опять все прошло, опять чистый, свежий, без удушья вечерний воздух. Толпа с набережной повернула направо через улицу в жиденький, точно только что насаженный садик. У ворот его стояло с десяток колясок — кучера все персюки в бараньих шапках, в чичунчовых бекешах. Белые лошади, в желтых, шафранного цвета, пятнах, ноги и хвосты тоже выкрашенные. Войдя в сад, толпа по асфальтовым дорожкам разбрелась во все стороны. Я пошел дальше, все в гору, и на самом конце ее, наверху, увидал ярко освещенный просторный павильон. Оттуда слышалась музыка, гул шагов и говор. Павильон очень миленький, изящной постройки, чистенький. Здесь, перед павильоном, опять толпа — все проходят куда-то и опять возвращаются. В самом павильоне довольно пусто. Я прошел с толпой несколько раз взад и вперед и в павильон. У одного из столиков я сел и велел подать себе чаю. Не прошло и десяти минут, как возле меня кругом начал ходить какой-то старик с огромной седой бородой, в очках и с открытой огромной книгой в руках. Ходит и все на меня пучится. Наконец я не выдержал и спросил.
— Да записаться вам надо, — сказал он.
— Куда записаться?
— В книгу. Вы на чье имя?
— Да это что же такое? Клуб разве?
— Клуб, конечно.
Дежурный старшина, которому я послал свою визитную карточку, очень милый и любезный человек, записал меня, и с этого вечера сделался моим постоянным собеседником и покровителем. Он же познакомил меня в этот вечер, здесь же, в клубе, и со всеми теми, к кому у меня были письма и карточки от моих знакомых в Петербурге. Я, таким образом, сразу сделался в Баку своим человеком.
— Ужасный город, — говорили одни из моих новых знакомых. — Вот вы неделю проживете, и то увидите, что здесь нет никаких других интересов, кроме нефтяных: керосин, мазут, нефть, нефтяные остатки, саларовое масло — вот все, чем люди заняты, что их интересует. Из-за них они ссорятся, враждуют, готовы проглотить друг друга. Все человеческое: дружба, совесть, вся умственная и нравственная сторона — все вытравлено у них, выскреблено и вычищено. Вы вообразить даже не можете, до чего это здесь доходит…
— Город растет не по дням, а по часам, — говорили другие. — Десять-двенадцать лет назад ведь это и десятой доли не было того, что вы видите теперь. Персюки да казенные чиновники — вот и все. Да! Десятка два, впрочем, офицеров еще было… И все это нефть сделала!.. Вы где остановились?
— В гостинице какой-то — «Гранд-отель», что ли.
— А вы знаете, в этой гостинице девяносто номеров! В столице и то мало таких…
Я улыбался и слушал. Я уже знал об ее прелестях.
— Театр, реальное училище, теперь женская гимназия еще. А каковы здания-то? Дом Лалаевых, пассаж Калентаровых!.. В редком губернском городе вы найдете такие… А набережная-то перед губернаторским домом?
Я все слушал.
— Реалисты! — возражали противники Баку. — Вот погодите-ка, через час сюда наберутся эти реалисты. Вам показать их — так вы и не поверите, что это ученики. Бородищи во какие, усищи, бакенбарды… Из двадцати человек один разве кончит курс. А ведут себя как? Проходу от них никому нет. Ходят стадами, шайками.
Намедни, что они у
— Это-то так, — соглашались защитники Баку. — Ну, горничная-то сама, говорят, впрочем, виновата. То кокетничала с ними, а то вдруг они пришли, а она и испугалась, не вышла к ним.
К нам подошел
Меня представили и ей.
— Сейчас, гулинька, сейчас иду. Я сейчас приду, — говорил старик. Она ушла, а он продолжал: — Да, ну, что ж делать, молодежь, хотя действительно очень уж иногда… того… шалят, — говорил он и, добродушно улыбаясь, посматривал на всех.
Внизу, у самого павильона, послышался крик. Кого-то ловили, били; они бежали и кричали. Вслед за тем раздался все покрывающий голос: «Вот я вас!»
— Что это такое?
— Это Ефимова, помощника полицеймейстера, голос, — говорили в толпе.
Мы пошли туда, где раздавались крики. Поспешая, туда же прошел мимо нас губернатор, высокий, худой как тень старик. Придерживая тесаки, пробежали два городовых.
Стояла толпа человек в двести.
— Вот я вас! — говорил помощник полицеймейстера.
— Опять? Не пускать их больше в сад! — приказывал губернатор.
Какой-то господин средних лет, солидной наружности, произносил что-то вроде речи, все его слушали:
— …Наука для всех одинакова… Наука всех объединяет… Как разные роды оружия в одной и той же армии…
— В чем дело? — спросил я.
— Да вы видите, опять эти реалисты… Вы смотрите, молодцы-то какие, все лет по двадцати пяти, шести…
Действительно, говорившего речь обступила кучка человек в пятьдесят очень почтенных на вид молодых людей в форменных гимназических фуражках и в форменных летних холщовых рубахах, подпоясанных лакированными поясами. Все молодец к молодцу: с баками и бородами, расчесанными как у Василия Ивановича Немировича-Данченко, и с такими же выразительными глазами и такой же молодцеватой осанкой.
— Что же они наделали?
— А вот видите, в чем дело. Они, наши, здешние-то, реалисты, а из Тифлиса приехали двое классиков-гимназистов.
Эти приезжие и поссорились с реалистами. Ну, их и побили, разумеется. Вы слышали, крики-то были — это классики кричали. Наших-то много, а их двое всего…
— Да неужели нельзя насадить в них правила приличия, нравственности? — сказал я.
— Насадите! — возражали мне. — О насаждении и речи нет. Унять бы их — и то спасибо. Вы знаете, ведь это все дети нефтепромышленников. Вот что здесь нефтью, мазутом, керосином, маслом торгуют — самый грубый все народ. Они дома к этому еще привыкли!
— Да что же, разве эта специальность огрубляет особенно уж так? — невольно удивился я.
— Да ведь, помилуйте, сегодня он нефтепромышленник, когда нефть или керосин в цене, а завтра нефть или керосин упали — они кабатчики, ростовщики, содержатели извозчиков. Да вот вы увидите, разве вы думаете это торговцы-заводчики — черт знает это что — самоварники: поставил перегонный куб — вот и завод у него. Безграмотные, совсем безграмотные… Все кабаки им принадлежат в городе, все ростовщичьи притоны.
— Покажите мне хоть одного из них. Они бывают здесь в клубе?
— В клубе — нет, а внизу, в саду — сколько угодно их. Да вон они, двое на скамейке-то сидят.
— Это персюки?
— Ну да. Татары, персюки — кто же их там разберет… На днях будет собрание у них, т. е. у нефтепромышленников и заводчиков, в думе. Будут составлять прошение к министру — там вы их всех увидите.
— Да я-то в качестве чего туда попаду?
— Ну, так, посмотреть, послушать. Там ведь речи будут говорить — Рагозин, Нобель… Красноречия этого ведь у нас…
— Фонтаны целые, — подсказал я.
— Больше. Реки целые слов. Дело-то вот только ни с места…
Когда я уходил из сада и стал прощаться с моими новыми знакомыми, двое или трое из них предупредили меня:
— Вы сегодня сказали, что хотите пешком домой идти — вечер вам понравился, — а оружие с вами есть какое-нибудь?
— Нет.
— Ну, так лучше берите коляску, извозчика.
— А что?
— Так. У нас ведь насчет этого просто: пырнет так ни за что, ни про что персюк какой — и концы в воду. То и дело слышишь: там зарезали, того ранили — резали, да не зарезали — и следов никаких. Кажется, примера у нас еще не было, чтобы поймали какого убийцу. Все знают, кто убил, т. е. кто нанял и подослал убийцу, а доказательств и прямых улик никаких. Что угодно сделают, а уж своего не выдадут. Да что вам говорить, лучше всего прошлогодняя история с полицеймейстером. Два года резали — не зарезали, на третий наконец прикончили, и среди белого дня, и он знал еще, что в этот день на него будет покушение… И — никаких следов, чисто!.. Да ведь здесь все с револьверами ходят, особенно уж за город кто едет…
— Да у вас губернатор — укротитель родопских разбойников, — сказал я.
— Да! это когда было-то? А теперь он старичок у нас. Тут и молодому-то впору справиться только. Вы видели — народ все решительный, отчаянный… Да и теперешнему помощнику полицеймейстера несдобровать. Его уж предупредили сами эти мерзавцы. Народ, я вам скажу, здесь — вор и разбойник. Я называю имена, фамилии и события так прямо потому, что все, что я рассказываю здесь, факты, слышанные мною от десятков лиц и проверенные мною лично. На все у меня есть свидетели, которые никогда не откажутся подтвердить, как ни кажется все это маловероятным…
Когда уж поздно ночью я приехал из клуба домой, в коридоре гостиницы меня опять встретил Иванэ.
— Ну что, барин, не нашли?
Я ему ничего не ответил на это, а спросил, не нашел ли свои деньги мой сосед.
— Нет, барин.
В номере, уезжая, я нарочно оставил на столе у кровати двугривенный — исчез и он.
«Ну, значит, ничем здесь не пренебрегают. Будем это знать», — подумал я.
Укладываясь спать, я запер номер на ключ и, кроме того, «на всякий случай», заставил дверь диваном: «в случае чего» все-таки, мол, услышу…
Того же автора: Нефть — это наше счастье («С дороги»).