Баку. Перевозка керосина на арбе
— Самое лучшее, мы сделаем так: завтра — вы рано встаете? — я заеду к вам в восемь часов и мы поедем в Балаханы в коляске; в девять мы будем уже там, — говорил один мой знакомый, с которым мы собирались ехать осматривать «промыслы».
— А отчего бы не раньше? В девять уж начинается жара. Я не переношу ее. Эти ваши
— Да что же раньше-то там делать? Ведь раньше восьми там никого и нет. В восемь часов только начинаются работы…
Было тихое ясное утро, когда на другой день мы поехали в Балаханы — местность в 14 верстах от Баку, где сосредоточены все главнейшие нефтяные промыслы. Жара еще не начиналась. На улицах было совершенно пусто. Все магазины, лавки, гостиницы были заперты. Чьи-то два ослика стояли посреди улицы. Два-три керболая (носильщики), согнувшись, с расстегнутыми рубашками на груди, тут же спали на тротуаре, подложив под головы свои спинные подушки, на которые они взваливают тяжести. Возле них, свернувшись в клубки, несколько черных и рыжих персидских борзых спали таким же безмятежным сном. Мы проехали длинный ряд пустынных скучных узких улиц и выехали на площадь перед вокзалом железной дороги. Прямо — вилась дорожка за город в Балаханы, вправо — в Черный город, только что просыпавшийся и начинавший дымить своим черным, как уголь, нефтяным дымом. Туда же, к Черному городу, тянулись, по бокам дороги, и ряды — целый лес — телеграфных и телефонных столбов. Такие же ряды этих столбов дальше, впереди, тянулись и от Черного города к Балаханам. Телефоны и телеграфы эти — частная собственность заводчиков и соединяют их промыслы с заводами и конторами их в Баку. Мы начали спускаться под горку, правильнее, что называется, под извилок, в широкую равнину, всю изрытую какими-то рвами, ямами, оврагами, буераками и дорогами и дорожками с выбитыми глубокими колеями. Местами по этой долине попадаются голые, обнаженные пласты беловатого камня, и потом опять сплошной сыпучий песок. Кое-где запыленные, низенькие кустики колючки — единственная растительность в это время года. Влево, впереди, там, где долина поднимается опять в гору, виднеется ряд холмов, таких же песчаных, с лысинами из такого же голого, грязно-белого камня. Дорога идет возле этих холмов, у самого их подножия, и ее далеко видно — она белая, потому что песок с нее снесло и остался один камень. За холмами дорога идет все выше, все в гору. Тут уж песку почти совсем нет, один камень, рыхлый, ноздреватый, ни на что, по-видимому, не годный. Это место самое высокое между Баку и Балаханами. Отсюда с горы, если смотреть вперед, видны вышки в Балаханах, а обернуться назад — Баку с нависшей над ним тучей черного дыма с заводов. Мертвая, библейская местность. Возле дороги, саженях в двадцати от нее, нисколько загорелых, почти черных персиян или татар работали, что-то складывали из камня.
— Что это они делают? — спросил я.
— Колодезь.
— Как? На эдакой высоте?
— Это уж их дело. Это они по обещанию. Они, как все добрые мусульмане, должны были в Мекку сходить, но почему-нибудь не могли, не собрались, и вот теперь делают доброе дело взамен этого. Это доброе дело зачтется им потом…
Дальше, вправо от дороги, полуразрушенная стена какого-то строения.
— Что это такое?
— Это тоже «доброе дело». Это был когда-то домик, в котором приезжие, если их заставал ветер и гнал на них тучи песку, или зимой заставала метель — в Баку бывают какие еще метели! — могли укрыться в нем. Он был построен тоже по обещанию.
Странны с непривычки эти проявления смятенного, алчущего и жаждущего успокоения духа. По базару вдруг, вы видите, бежит с кувшином в руках здоровый малый и предлагает всем даром воду. Жара страшная, воду эту пьют у него — он делает «доброе дело». Стоит у дороги высокий худой старик, ворот рубашки расстегнут и видна почти черная загорелая грудь, сухие жилистые руки опущены и висят как плети. Он видит: вон там едет тяжелый воз, лошади трудно будет с ним подняться в гору, он ждет, когда она поравняется с ним, чтобы помочь ей подняться в гору — он готовится сделать «доброе дело»…
Идет молчаливая, хотя и на глазах у всех, работа успокоения духа. Никто никогда не спрашивает, в чем дело, по какому случаю дан обет, все понимают, что это дело совести и копаться в ней никто не вправе: делается «доброе дело» — чувствует, значит, что ему надо делать…
По ухабам, выбоинам, по камням, просто торчащим из земли, мы начали спускаться в другую опять долину, сильно забирая все влево. Впереди виднелась какая-то узкая, блестящая под солнцем полоска. С приближением к ней она становилась все шире и шире и наконец разрослась в широкую, десятин в двадцать, снеговую поляну.
— Что это такое?
— Соленое озеро.
— Да? И берут отсюда соль? — Я первый раз видел соленое озеро.
— Нет, не стоит. Ведь это тоненький-претоненький слой, не толще листа сахарной бумаги.
Мы вышли из коляски и пошли к снеговой поляне. Солнце блестит ослепительно на ней. Я был в высоких сапогах и пошел по мягкой, слегка влажной — местами у берега бежали ручейки — но рыхлой почве. Где ступит нога, там желтый след: соль прилипает к ногам и остается голый песок. Мы прошли вглубь шагов полтораста.
— И все его можно перейти? — спросил я.
— Теперь — да. Весной оно довольно глубокое. Но теперь вода вся испарилась.
Удивительно оригинальное впечатление производит эта как снег белая поляна среди желтых мертвых песчаных окрестностей. Снег в знойной пустыне. Мы прошли еще дальше. Вдали, налево, виднелись какие-то мостики.
— Это переход на случай половодья, дождей? Это мостики?
— Где мостики? Ах, вот это! Это разве мостики — это трубы нефтяные — нефтепровод.
Начиная от самого почти Баку дорогу нам пересекали то и дело какие-то трубы, чугунные и другие, как будто свинцовые. Они то уходили в землю, т. е. песок, то вновь оттуда выползали и лежали на поверхности, точно гигантские змеи, нежась и греясь на солнце.
Балаханы. Фото из «нобелевских» альбомов (
humus)
— Масса их какая, — сказал я, когда первый раз увидал их.
— Как же!
— Ну, чьи вот эти, толстые?
— Это Нобеля. Это первые, которые были проложены здесь. Теперь у него их что-то, вместе с заводскими, нефтяных и керосиновых, верст полтораста, если не больше, лежит.
На Соленом озере трубы лежат на козлах вышиною аршина на полтора от земли. Издали точно мостики для перехода с одного берега на другой.
Мы походили еще сколько-то, вернулись к коляске, сели и поехали дальше. Начиналась жара. С жарой, точно дождавшись, когда она наступит, началось и оживление на дороге. Нас обогнало и попалось навстречу несколько таких же, как наша, колясок. Попалось несколько арб — кое-как сколоченные из досок ящики на двух колоссальной величины колесах. Сухая персидская лошадка, с выточенной умной мордочкой, на тоненьких «чистых» ножках довольно легко тащит по невозможной дороге этот невозможный, невидимому, экипаж с странно подвешенной под ним черной вонючей бочкой ведер в тридцать-сорок. В ящике сидит полуголый персюк с повязанной платком головой. Колеса немилосердно скрипят и шатаются во все стороны.
Перевозка нефти на арбе
— А это чрезвычайно удобный экипаж, — отвечал мне на мое замечание о безобразии арбы мой приятель. — Тяжесть подвешена внизу между колесами…
Колеса громадные. В нашей обыкновенной телеге такая лошадка этой тяжести не свезла бы по таким дорогам.
— Да что они возят?
— Нефть.
— С промыслов на заводы?
— Да. Прежде, до Нобеля, все так возили. Вы знаете, с проложением нефтепроводов две тысячи человек извозчиков-персюков остались без работы. Это одна из причин ненависти здесь в народе к крупным заводчикам. Это обыкновенная история, что и с проложением железных дорог; но вот что замечательно. Первое время по прокладке дороги, особенно на больших торговых трактах, везде и всегда почти были случаи порчи рельсов, шпал; тут же ничего этого не было. Никто эти нефтепроводы никогда не охранял, испортить, просто пересечь, перепилить такую трубу, как вы видите, ничего не стоит, выпустить нефть и нанести этим какой угодно убыток легче чего, уж я не знаю, — и ни одного случая порчи…
— Чем же это вы объясняете?
— Мм… Много тут этому причин. Здесь жизнь — копейка, зарезать вас ничего не стоит: по личной мести, по злобе, по найму, наконец, вас зарежут, и охотников найти на это можно сколько хотите. А вот что касается до собственности — совсем другое дело. Вы знаете, до нашего сюда прихода никто не знал почти, что такое замки. Никто на ночь не запирал ничего, и все было цело. И теперь случаев мелкого воровства между здешним населением встречается очень мало.
— А крупного? — спросил я.
— Да крупного — это уж «хищение», это уж наше преимущество. Они что ж могут крупного-то украсть?..
Мой спутник был ужасный поклонник патриархальных правил, и если бы ему поверить, то выходило так, что мы, принеся с собою сюда цивилизацию и насаждая ее, только и сделали, что развратили это патриархальное население.
Арбы с подвешенными под ними бочками нефти тянулись нам навстречу почти сплошными обозами. Голые почти персюки, сожженные солнцем, бессмысленно смотрели на нас своими такими же черными, как и все они, лицами.
— Ну, вот патриархальность-то ваша, разве лучше она? — указал я головой моему приятелю на безобразную колесницу и ее отупелого хозяина.
— Да разве я об этом? Разве я говорю, что нефть нам и до сих пор следовало бы возить на арбах? Это ведь уж была бы бессмыслица. Я про наши приемы, про цивилизацию-то нашу.
Навстречу нам летела коляска, поравнялась с нами, и сидевшие в ней двое каких-то чиновников в форменных фуражках с кантиками и кокардами раскланялись с моим знакомым.
— Кто это?
— Культуртрегеры,— ответил он.
— Здешние, или присланные сюда?
— Присланные, петербургские. В глаза не видали до этого своего приезда сюда, как и тартают нефть-то, а учат туда же нас.
— А может, в Америке они были?
— В Третьем Парголове они были…
Замечательно это ожесточение везде против приезжих чиновников из Петербурга.
По правде говоря, это большей частью все самый невинный народ, и если не делают они, являясь на место производства, никакой никому пользы, то и вреда ведь от них никому нет. Но люди живого дела не так на них смотрят. Они никак не могут помириться с мыслью, что их дело, во-первых, не единственное, которое требует внимания петербургских чиновников, и потом, как это так: человек берется за дело, берется судить о нем и даже предлагает и приводит в исполнение то или другое упорядочение, не смысля в этом ничего ровно…
От Соленого озера недалеко уж и до Балаханов — рукой, что называется, подать. Все вышки и конторы уж на виду. Трубы нефтепроводов вылезли все из-под земли и лежат на поверхности, направляясь каждая к своему участку.
— Ни одного фонтана, экая досада, — сказал мой спутник, оглядывая всю площадь, уставленную вышками. — А ведь вчера еще какой у Дебура был роскошный фонтан! Третьего дня у Нобеля страх какой тоже был.
— Они недолго разве бьют?
— Нет. Теперешние все короткие. День, два, много три, и довольно. Прежде долгие были. Прежде разве столько было нефти-то?..
— Да как же, я вот все читаю, что никакого истощения нет, — сказал я.
— Это кто вам говорил?
— Да вот читаю. У Менделеева… Она там как-то, по его выходит, каждый день все новая и новая образуется, так что вот эта, которую вы сегодня черпаете, может быть, вчерашнего образования, свежая…
— Да, свежие булки! Ну, это-то мы получше знаем, как она не убывает. Знаете пословицу? Жена мужу говорила: «Не верь своим очам, а верь моим речам».
— Ну, — сказал я.
— Ну, и тот муж оказался дурак, который поверил ее речам, а не своим очам. Так и тут, и в этом деле. И от нас хотят, чтобы мы поверили не своим очам, а чужим речам…
— Я тут ничего не понимаю, — сказал я.
— Знаю, да мы-то понимаем здесь, куда эта игра ведет, для чего она затеяна…
Впереди, над одной из вышек показался какой-то желтый, бурый дымок. Потом сейчас опять исчез.
— Что это такое, — спросил я, — вон, над одной из этих вышек, показалось что-то желтое и опять пропало.
В это время желтый дымок опять показался.
— А-а! фонтанчик. Но это дрянь. Это так, маленький какой-то. Разве это то, что называется фонтаном! То такая картина, что от нее не оторвешься просто. Кажется, все глядел бы и глядел на нее. Величественное и вместе страшное, необъяснимо что-то страшное в ней… Эдакая досада, что сегодня нигде на всей площади ни одного хоть обыкновенного нет.
Мы подъехали к какой-то большой, просторной избе с навесами, стоявшей уж у самых почти вышек, оставили там лошадей и пошли пешком дальше. Вонь нефтью здесь уж нестерпимая с непривычки. Под ногами везде все лужи черной вонючей жидкости. Дерево на вышках тоже все черное, точно обгорелое после пожара, и блестящее, как от воды, которою поливали, когда гасили пожар. Но это все нефть.
По лужам нефти, по песку, обильно смоченному той же нефтью и оттого темно-грязному, мы взошли в довольно просторный сарай, с вертикально стоящей посредине его широкой черной грязной трубой. В этой трубе, внутри ее, ходит цилиндр — ведро, — из которого, когда оно достигает известной высоты, немного выше роста человека, выливается зачерпнутая в глубине земли черная, почти буро-зеленая густая масса — это и есть нефть. Верх вышки не обшит тесом и потому внутри сарая довольно светло, так что я мог свободно рассмотреть весь несложный процесс «тартания», т. е. выкачивания нефти. Цилиндр внутри трубы приводится в движение локомобилем, стоящим тут же в сарае и отапливаемом, разумеется, той же нефтью. Грязный, весь вымазанный, смоченный нефтью рабочий копошится у огня, дергает за какую-то веревку, после чего и льется нефть. Из цилиндра, обливая всю трубу, — всегда все это скверно у всех пригнано, неряшливо до невозможности, — нефть льется в деревянный желобок, такой ширины и емкости, как обыкновенные корыта в хлевах, где кормят, на купеческих свинарнях, для убоя на сало свиней. Из желобка нефть льется прямо уж на землю, т. е. на песок, и ручейками бежит, делая довольно прихотливые изгибы, в огромные ямы, наполненные такой же нефтью. Общее впечатление — свинство. На козловских бойнях, когда вы укажете на массу зря пропадающей крови, на зря пропадающие копыта, рога, внутренности убитых животных, вам ответят: «Да что ж, это ничего не стоит, всего не соберешь». В Баку такое же точно отношение к нефти на промыслах. Бакинцы, впрочем, оправдываются и отвечают на делаемое им замечание несколько иначе. Они говорят: «Да что ж, она ведь не пропадает, в землю же уходит. Оттуда ее опять вытащим».
— А труд?
Но о труде у нас кто же еще думает?
Из вышки, где нефть тартали, т. е. выкачивали цилиндрами-ведрами, мы перешли в другую — там она сама идет из трубы. Представьте себе горлышко громадной портерной бутылки, зарытой в землю так, что остается от этого горлышка не больше как аршин. Из горлышка-чудовища с пеной, выпирая ее, льется портер, только не благовонный 
— Та же история?
— Да. Эти вот фонтаны — это-то тоже фонтаны — самое выгодное, — сказал мой чичероне. Ведь тот, поднебесный-то, хватит так, что с ним возни, хлопот всякий раз, а толку иногда никакого, еще убыток, пожалуй.
— Это как же?
— А очень просто. Выбросит на чужой участок, если ветер, пудов эдак с миллион песку, его и убирай потом или плати за это, а нефти, глядишь, или нет совсем, или тоже по ветру качает в чужие ямы.
— Это уже прощай, не отдают?
— Это у нас не принято… И ведь фонтаны сейчас же, как сам говорил, через день-неделю перестают бить и приходится тартать, выкачивать, вот как вы видели.
Выходя из этой вышки, я заметил, что желтенький дымок, который мы видели над одной из дальних вышек, когда подъезжали к Балаханам, теперь курился над ней гораздо выше, чем прежде. Я заметил об этом моему спутнику.
— Пойдемте, пойдемте и туда — проделали, надо уж все осмотреть. Досадно вот, что не увидите вы настоящего-то фонтана, нет сегодня ни одного. А это такая картина, что для нее нарочно стоит проехать из Петербурга в Баку.
Из расспросов и по соображениям моего приятеля о местности, вышка с дымочками была тов. Нобель; но буровая эта была уже старая, существовала уже несколько лет и за последнее время давала очень мало нефти. Теперь ее чистили, т. е. опускали в нее инструмент, которым производится эта операция, отчего ожидали, что количество получаемой из нее нефти все же увеличится. Надо было нам пройти порядочное-таки пространство, чтобы добраться до нее — ходить здесь, между этими вышками и ямами с нефтью, это целое искусство, усвоить которое новому человеку не так-то скоро дается. Дело в том, что яма от ямы отделяется узенькой-преузенькой песчаной тропинкой, которая постоянно обсыпается, и вы и дело рискуете сорваться и упасть в яму черт ее знает какой глубины, наполненную нефтью. Ощупывая перед собой палкой прочность тропинки, я медленно пробирался, балансируя, чтобы не свалиться. Мой товарищ, как человек опытный, был уже далеко впереди меня и все торопил меня. Нам оставалось до вышки с бурым дымочком, как я называл этот фонтанчик, едва возвышавшийся над вышкой, не более уж двадцати-тридцати сажен, как вдруг я услыхал страшный рев и гул, и почти моментально вслед затем вся эта вышка с страшным треском разлетелась в разные стороны и колоссальная бурая струя поднялась вверх саженей на пятьдесят или семьдесят. Вместе с струей вылетели вверх и какие-то палки, веревки. Из вышки и из других, соседних с нею, с криком выскочили люди и бежали прямо на меня. Кое-как уж я справился, повернулся на моей узенькой тропинке и побежал назад, то и дело оступаясь, скользя и чуть не падая. Саженях в ста от фонтана я и все прочие, в том числе и мой знакомый, весь обрызганный нефтью, остановились. Тут, вне опасности быть залитым нефтью или искалеченным вылетавшими из фонтана камнями, я увидел его во всей его красоте. Гул и шум под землей все продолжался по-прежнему. Представьте себе громадную, толстую, бурого цвета струю, бьющую вверх на страшную высоту. На конце струя переходит, видоизменяется в клубы такого же бурого густого дыма; легкий ветер несет и разметывает эти летящие вверх бурые гигантские клубы. Картина поразительная по своей силе, могучести, и вместе вселяющая действительно какой-то неопределенный, необъяснимый страх. Собравшиеся в кучку люди молчали и как прикованные стояли на месте, бессильные оторваться хоть на мгновение от страшной, но и величественной картины, так неожиданно поставленной перед нами самой природой.
— Ох уж да беды! Провалят уж они когда-нибудь с этим своим фонтаном Баку, — сказал кто-то в толпе.
Какие-то люди в пиджаках заговорили, что надо дать знать в телефон в контору, в Черный город. За последнее время такого сильного фонтана не бывало еще. Если пойдет нефть, надо меры принимать, куда ее направлять.
Один из говоривших пиджаков куда-то побежал. Другие продолжали рассуждать, можно ли будет на фонтан такой силы надеть колпак.
— Да как к нему подойти-то?
— Надо же все равно. Нельзя же его так оставить. Ну, как нефть начнет бить…
Фонтан ревел все сильнее, клубы дыма и струя летела все выше. Ветер далеко разносил по сторонам роскошный, колоссальный хвост фонтана. В клубах дыма показались блестящие полосы.
— Нефть!
— Немного ее еще! Песок. Нефть еще не скоро — часа через два пойдет.
На всех вышках, где толпились для тартания локомобили, огонь был немедленно прекращен. Только в одной все еще продолжали работать, но и туда послали, чтобы сейчас же прекратили.
— А что, разве опасно?
— И! Еще бы. Мы уже научены. Тогда, как в 81 году красильниковский-то фонтан горел, набрались, слава Богу, страха. Кажется, век не забудем.
Действительно, только видевши своими глазами подобный фонтан, а не из описаний, как бы они ни были хороши, можно составить себе понятие, что какая, должно быть, за картина была, когда эдакий же гигант горел…
— С моря за пятьдесят верст все было видно, — говорили мне стоявшие тут очевидцы этого пожара.
— Верю.
— Ну, вы счастливый человек, — подходя ко мне, сказал мой знакомый, все время как очарованный глядевший на фонтан. — Приехал так, на ура, — и вдруг такая ему картина.
— А дебуровский такой же был?
— Где же тут! Вам говорят, по силе давно уж не было такого.
В Балаханах почти все фонтаны с нумерами или с именами. Я спросил, как этот называется.
— Просто № 63.
Это было
Мы постояли, потолковали, посматривая на фонтан, еще с полчаса, и надо же было наконец ехать.
— Погодите. Ведь, может быть, в жизни другой раз не увидите ничего подобного, — говорил мой спутник. Неужели, — восторженно говорил он, — на вас это не производит впечатления?
Я улыбнулся.
— Хорошо, очень, конечно, величественно, но все-таки надо же нам ехать.
От этого непривычного запаха нефтью или от жары, которая наконец становилась почти невыносимой, у меня начала голова болеть.
— Поедемте, — сказал я, — лучше когда-нибудь другой раз приедем.
А. М. Мишон. Нефтяной фонтан
Когда мы ехали назад, на половине дороги нам начали попадаться скакавшие во всю прыть из города какие-то верховые, дрожки, коляски.
— Вы из Балаханов? — спрашивали они. — Какой это фонтан?
— Шестьдесят третий! — отвечали мы.
Чтобы показать, что за сила и что за высота, на которую бил этот фонтан, достаточно сказать, что он был весь день отлично виден за четырнадцать верст из Баку, с балконов домов, простым, невооруженным глазом.
Возвратясь домой, в гостиницу, я застал у себя в номере страшную вонь керосином. Оказалось, что им полы мыли. Это чище.
Вечером я был в садике. Разговор вертелся у всех, разумеется, об этом необыкновенном фонтане.
Вся штука — удастся ли с ним совладеть.
— А что, уж нефть показалась?
— Показалась.
Приехал кто-то прямо из Балаханов и сказал, что сейчас только совладели — надели колпачок.
— Да, вот когда все в порядке, все под руками есть: и колпаки, и резервуары, и служащие умелые, тогда все хорошо, все можно прибрать.
— Да как же иначе-то? — спросил я.
— Вона! У нас здесь разве не Россия?.. У кого это здесь все в порядке-то — у двух — у трех, может.
Мы ужинали в этот вечер человек десять вместе. Кушанья, напитки в клубе поразительно дешевы. Когда нам подали счет, Дебур (один из заводчиков) взял его и, просматривая, воскликнул:
— Ого! Однако, знаете, сколько мы все проужинали? Полторы тысячи пудов керосину…
— Как так?
— Да как же: 15 рублей. Ведь это, по нынешним временам, по копейке с пуда барыша, сколько это будет, разочтите-ка…
— Вот вы фонтаны видели? Ведь удивительно? — говорили мне на другой день после поездки моей в Балаханы. — Теперь вам надо еще съездить в Сураханы, посмотреть на подземные огни.
— Какие?
— Подземные. Из-под земли выходят у Кокорева на заводе.
— Да вы не слушайте его, ну, какие же это подземные? Просто газы выходят, а зажечь их если, — конечно, они горят.
— Ну а это не все равно разве?
— Большая разница. Подземный огонь — это огонь, который…
Но я помирил моих добрых знакомых, сказав им, что для меня решительно все равно, безразлично — подземные, надземные огни, — я хочу их посмотреть и буду очень благодарен им, моим добрым знакомым, если они меня свезут туда и покажут еще и это чудо их земли.
— О, непременно. Хотя, по правде вам сказать, теперь уж нет ведь того интереса, который был прежде. Завод работает уж не на огнях этих, а прямо на нефти, на нефтяном отоплении, как и у всех.
— Отчего же это?
— Много причин. Газов уже тех нет. Нефть теперь где уж добывается-то, на какой глубине? Разве это то, что прежде было? Какие ж теперь газы от нее могут быть? Вот видите. Как бы вам это объяснить?
— Пожалуйста, не объясняйте. Я все равно ничего не пойму, — поспешил я заявить.
— Да ведь это так просто.
— Верю, да я-то все равно не пойму… Вы вот что лучше мне скажите: это там ведь, в Сураханах, огнепоклонники?
— Вона чего спохватились! Их уж и в заводе-то нет у нас лет двадцать. Стоит там их мазанка — храм. Все это разрушено, заброшено.
Сураханы. Храм огнепоклонников
— Да там ничего и не было, — перебивает другой приятель.
— Они, огнепоклонники-то, когда еще были? До Нобеля.
— Нет, еще до Кокорева.
— Нет, Кокорев еще застал их.
— Кого он застал-то? Это разве огнепоклонник уж был? Это уж солдат был.
— Солдат три года назад был. Тогда еще были настоящие огнепоклонники.
Но мой приятель, который утверждал, что при водворении в Баку Кокорева были еще настоящие огнепоклонники, прав, по-видимому. По крайней мере, он рассказывает анекдот — не знаю, верный уж он или неверный, который прямо показывает, что огнепоклонники тогда еще были настоящие, и против этого не возражал и другой мой приятель, тоже слыхавший этот анекдот. Когда явился в Баку Кокорев и поехал строить завод в Сураханы, он увидал там храм огнепоклонников, спросил, что это такое, и когда ему сказали и объяснили, он задумался и велел подъехать к храму. «И они думают, что эти огоньки Бог?» — спросил он переводчика. Тот передал этот вопрос огнепоклоннику. «Скажи ему, — отвечал огнепоклонник, — что напрасно он думает, что мы так глупы. Мы познаем чрез эти огни величие Божие, но самому огню не кланяемся…» Теперешние нефтепромышленники и керосинные заводчики видят в этом ответе не понятое ими своевременное откровение или как бы пророческое указание на настоящее их положение. «Мы сделали себе из керосина, который есть только очищенная нефть, тельца златого, и в ослеплении поклонялись ему как Богу, — говорят они в позднем раскаянии, — а должны бы были видеть лишь необъяснимое милосердие Божеское, не допускавшее все время до нас чиновников с упорядочением, и чрез то следовало бы нам познать и прославить и самое Божество…»
— А какой же это солдат, про которого вы вот говорите? — спросил я.
— А это что вместо огнепоклонников, который их место занял. Как его? Григорий Лукьянов.
— Ну и что ж он делал?
— А совсем все, как они. Служил по-ихнему, огни зажигал…
— И ходили к нему… прихожане-то?…
— Как же! Отлично было дело повел.
— Да ведь еще и до него, до Григория Лукьянова-то, тоже уж не настоящие были огнепоклонники. Тоже все больше из солдат, — опять перебивают рассказчика.
— Да. Двое было до него. Одного Васильем звали, другого не помню как.
— Да как же это так? — все не понимаю я. — Все знали, что это не настоящий огнепоклонник, и все-таки ходили к нему?
— Ходили.
— И персы?
— И персы. Ведь он, говорят вам, то же самое делал, что и они. И переодевался в ихнее платье, то же самое все: зажжет огни и молится, сидит поджавши ноги — то же самое…
Удивительная штука этот русский солдат. На что он только не способен! Про Григория Лукьянова рассказывали целые легенды. Был он где-то в плену — в Персии, в Индии, в Турции, а по другим — просто в бегах. Выучился он всяким языкам и наречиям, узнал все обычаи и верования. Но заела его тоска по родине (он был из Нижнего родом, долго служил на Кавказе), и вот он является в Баку под видом перса, такой же бритый, загорелый, руки и ноги желтые, крашеные (правоверные красят руки для того, чтобы, здороваясь с христианами, не осквернять себя прикосновением к ним. Перчаток у них нет, так вот они покрывают руки хоть краской — все же не голое тело). Приехал, пробрался на родину, побывал там, никого уж не нашел в живых и вернулся опять в Баку. В это время исчез куда-то из храма и последний огнепоклонник (а по другим — тоже солдат), Григорий Лукьянов и занял его место.
— И доход у него большой был. В то время в Баку много наезжало народу, все это удивлялось и огням, и нефти. Путешественников тогда тоже много было. И все к нему. «А где, — говорят, — у вас здесь огнепоклонники?» Ну, извозчики, в гостиницах номерные все уж знали и сейчас ему знать давали, если хорошие гости собирались — англичане богатые, французы, инженеры-заводчики… Ну а он, Григорий Лукьянов-то, человек был обходительный, знал всякое обращение. Приедут к нему, он сейчас все им и покажет, и расскажет. Рассказывать такой уж был мастер, что и не надивимся, бывало, на него. Начнет как про Персию, про шаха, про жен его рассказывать, или теперь опять про Индию, про этих баядерок… Да ведь и то сказать, все ведь это он видел, своими глазами видел — может, он и не врал даже ничего, нам только это так казалось, сами мы-то ведь там не были.
Григорий Лукьянов составил этим, говорят, хорошее состояние и неизвестно куда опять исчез. Есть, впрочем, предположение, и указание на это было, что его в одну темную ночь зарезали разбойники-персюки или татары и, чтобы скрыть всякое подозрение, увезли с собою в пески.
После Григория Лукьянова уж огнепоклонников не было больше.
Огнепоклонники из окрестностей Баку (по рис. князя Гагарина).
Description ethnographique des peuples de la Russie. 1862
К досаде моей, однако ж, я не попал в Сураханы: собирался-собирался, да так и не собрался. То норд, то жара, а там заболел и управляющий кокоревскими заводами, у которого мы предполагали ночевать, чтобы видеть огни ночью, когда они только и интересны, как оригинальные в своем роде декорации. Говорят, бывает очень эффектно, когда зажгут эти огни по окрестным холмам — точно огромный лагерь, стан бесчисленного войска.
Того же автора: Нефть — это наше счастье («С дороги»).