По Фергане. 1. От Костакоза до Кокана

Снеговые горы совсем уходят из глаз, и на замену им выступают, тоже в порядочной дали от нас, низкие каменные гряды. К станции Костокоз местность делается все пустыннее и бесплоднее, а верст за 5 до него начинает стелиться голый крупный песок, перемежающийся с солончаками. Ни верблюдов, ни арб не встречается больше на опустевшей дороге. Реку Сырдарью мы увидели опять только у самой станции; темно-зеленая полоса деревьев провожала ее берег.



Н. Н. Каразин. Война с Коканом: Вылазка ходжентского
гарнизона и занятие селения Костакоза. 1875

Станция Костокоз была совсем разрушена землетрясением в 1888 году. Кругом нее и за нею полное бесплодие. Дорога потом обращается в какую-то мучительную каменоломню, по которой пересчитывает все наши ребра наш тяжелый казанский тарантас. Камни, пески, солонцы — ничего другого кругом. Верст через 10 за Костокозом — граница Ферганской области; стоит каменный порубежный столб с надписью, и отсюда уже начинаются верстовые столбы, которых почему-то нет в Сырдарьинской области. Среди охватывающей нас среднеазиатской дичи даже такие ничтожные признаки русской власти, как верстовой столб и телеграфная проволока, как-то бодрят душу русского человека, заехавшего в эти дебри.

Сейчас же за пограничным столбом, влево от дороги, над берегом Сырдарьи, стоит опустевшая кокандская крепость, когда-то защищавшая вход в ханство. Высокие стены образуют довольно внушительный четырехугольный замок, фланкируемый по углам башнями. Его романтические очертания составляют эффектный первый план для живописной панорамы Сырдарьи, которая тут делает резкое колено и разливается довольно широко, зеленея множеством островов и желтея лысинами своих частых мелей. Бледно-красные каменные горы, окаймляющие с той стороны ее правый берег, и знойным тоном своих красок, и своими голыми изломами как нельзя более подходят к общему характеру картины.

Еще на шесть верст — печальные пески, сметенные ветром в необозримые стада желтых барханов. Но за 6-ть верст от станции Кара-Ушхун [Правильно: Каракчикум (Каракчукум). — rus_turk.] пески прекращаются, и начинаются равнины здешнего плодородного лёсса, или «желтозема», как удачно назвал его академик Миддендорф. Вместе с плодородною почвою появляются и многочисленные кишлаки с своими садами, полями, арыками и дувалами. Прославленная своим обилием, Ферганская область все-таки начинает сколько-нибудь оправдывать свою репутацию после столь малоободрительного въезда в нее. Множество праздного народа в тенистых галерейках базаров, множество детишек торчат на гребнях глиняных оград и на лавочках глубоких ворот. Везде отрадная тень деревьев. Стриженые деревца шелковицы рассажены по краям всех арыков, вдоль всех дорожек, кругом полей вместо изгороди. Тут много и лоховнику, по-местному «игды», дающего очень любимые туземцами и необыкновенно дешевые ягоды, много карагачу с его удивительно плотною и красивою короною, и — странное дело — много также нашей родной щигровской ракиты-матушки, которую зовут здесь талом, но без которой, как видно, не обошлось даже это далекое Кокандское ханство. В полях разбросаны маленькие глиняные башенки, совсем такие, как мы видели в Туркмении; значит, эти пограничные места были далеко не безопасны и требовали особенных мер предосторожности для охраны работавших в поле земледельцев. В самом кишлаке Кара-Ушхун — порядочная глиняная кала, да и сама станция — похожа на крепостцу: широкий ров кругом, башни, стены. Староста на караушхунской станции оказался русский, чуть не единственный во всем кишлаке.

— Тут, ваше благородие, не простой сарт живет, — доложил он мне, — а более все таджикцы. Они, положим, хоть те же сарты, и закону такого же мусульманского, только говорят иначе, по-своему, друг дружку не понимают. Ну, а для нашего брата, разумеется, все одна Азия беспонятная! Вот киргизов тут нет. Оттого и верблюдов нет. На той стороне Сырдарьи много их в горах, а тут нет.

— Богатый народ здесь? Чем больше занимаются? — спросил я.

— Какое ж богатство, помилуйте! Воды тут мало, а народу много. А без воды что поделаешь? Изволили видеть, земля-то у них какая: камень да песок. Только и родит, что с воды. Ну а все-таки хлеба сеют по плепорции своей, сколько кому нужно. Больше только хлопком занимаются да шелком, да вот виноград еще по садам разводят, не то чтобы в поле, а по кишлакам.

— А живут мирно?

— И, Боже мой! уж так тихо, сказать нельзя. Никогда ничего не бывает. Боятся, конечно, русских; взыскивают с них строго, коли что такое. Начальство им этого не спускает, вот и сидят смирно…

Сейчас же за Караушхуном и знаменитая когда-то кокандская крепость Махрам. Она стоит на самом берегу Сырдарьи и считалась одним из главных оплотов старого ханства. Дорога проходит насквозь через всю крепость, из одних ворот в другие. Крепость окружена глубоким и широким рвом, за которым поднимаются двойным кольцом глиняные стены с башнями. Вторая стена особенно высока и толста, и устроена очень удобно для защитников. Внутри ее множество глиняных мазанок для войска, заменявших палатки. Махрам — своего рода Геок-Тепе кокандцев. Тут разыгралась кровавая битва, решившая судьбу воинственного ханства. Генерал Головачев разбил здесь наголову все засевшее в Махраме войско кокандцев, и столица их Кокан после этого без боя отворила русским свои ворота. Можно сказать поэтому, что в Махраме совершилось завоевание всей Ферганской области. Начиная от Махрама, сплошная лента кишлаков и садов удаляется вправо и течет, будто темно-зеленая река, у подножия горной цепи, провожающей нас справа; напротив того, дорога приближается к берегу Сырдарьи, а потом перерезает на многие версты бесплодные глинисто-песчаные курганы. Местность делается опять довольно скучною. Река хотя и виднеется по временам, но в низких и пустынных берегах; вокруг нее никакой жизни и очень мало зелени. За нею — все те же надоевшие глазу бледно-розовые горы с голыми ребрами. Такие же бесплодные каменистые горы видны и справа, только они заслоняют теперь солнце и кажутся уже не розовыми, а темно-синими. У Махрама по этой синеве трупа проступали ярко-красные пятна каких-то раскопанных руд, железных или свинцовых, словно это краснело до кости ободранное мясо гор, с усилием выдвинувшихся из жестких недр земных. Хотя во многих местах дорога подсыпана наподобие шоссе, но тряска невыносимая. Наконец поток садов и селений заворачивает вместе с небольшою грядою поперек дороги, и мы опять въезжаем в область душистого лоховника, арыков, садов и домов. Мы проехали 20 верст от Кара-Ушхун, и теперь в Патаре. От Патары кишлаки с садами переходят налево к Сырдарье, а дорога углубляется направо, в пески. Впрочем, и кишлаки кругом осаждены песками от самого берега реки. Чтобы песок не заносил дворов и садов, срезанный камыш натыкан тесными рядами по околицам кишлака со стороны этих надвигающихся песков; в других местах даже посажена с этою целью особая порода желтого камыша, уже наполовину, однако, занесенного. Где нет таких защит, высокие барханы песку, изборожденные ровными складками, будто полосатая кожа тигра, двигаются чуть не в самые улицы кишлаков и идут длинною цепью от реки в поле. На 20-ть сплошных верст тянется бесплодная пустыня, покрытая ровными мелкими камнями, словно комьями отлично вспаханной земли, — и на всем этом протяжении ни одной травинки, ни одного кустика! Настоящая Голодная степь, если бы рядом с нею, слева, не шла все время зеленая полоса кишлаков, провожающая течение Сырдарьи, с своими садами и плодородными землями. Единственные растения, которыми оживляет себя эта пустыня камней, — рассеянные по ней кладбища и мазары. А между тем эту пустыню так нетрудно было бы обратить в один громадный виноградник, точно так же, как и каменистые поля за Ходжентом. Это тоже в сущности очень богатая, но требующая обильного орошения и обработки почва Крыма, Кавказа, Швейцарии, которая прославила их своими виноградниками и винами. Что и эту пустыню можно обратить в цветущий сад — в этом мы убедились воочию. Целых 7 верст перед станциею Биш-Арык идет через ту же каменистую равнину густая аллея роскошно зеленеющих молодых тутовых деревьев, к корням которых, разумеется, проведен арык из кишлака.

Тряска по камням такая убийственная, что она должна была окончиться каким-нибудь неблагополучием. Одно из передних колес нашего тарантаса вдруг откатилось в сторону, и грузный ковчег наш клюнул носом в землю. Пришлось пройти несколько верст назад по этим же камням, резавшим ногу даже через толстую подошву сапог, пока не отыскался злополучный колпак с гайкою, привинчивавшей колесо.

Между тем уже сильно вечерело и не хотелось запаздывать, а почтовые лошади из сил выбились, таща по грудам камней тяжелый экипаж. Сделав 22 версты по мучительной дороге, нужно было заночевать в Биш-Арыке, в 32-х верстах от Кокана.

Встали мы, по обыкновению, в 4 часа утра. Было 28 апреля, праздник Красной Горки у нас в православной Руси. Фергана встретила нас тоже празднично; и ее грозные заоблачные хребты обратились в своего рода ликующие «красные горки», красные, конечно, не по цвету, а в смысле прекрасного, как говорится про красных девушек и красное солнышко.

Воздух раннего утра был до того ясен, что ни одна легкая тучка не затуманила его девственной лазури, и весь Алайский хребет, направо от нас, вырезался, будто вылитый из серебра, в ослепительном сиянии своих льдов и снежных пирамид. Восходившее солнце ударяло ему прямо в лицо своими еще низкими, скользившими по земле лучами, и, несмотря на большую даль, можно было, казалось, ощупать все углубления и выступы, все ребра и грани этого белого хребта, что поднимался, будто какое-то чудное видение, из-под горизонтов земли, охватывая громадное пространство зубчатою лентою своих ледяных твердынь.

Редко приходится видеть такую обширную панораму снеговых гор в такой поистине восхитительный момент. Я много раз и с разных сторон любовался картиною Кавказского хребта, но могу сказать, что даже и он не производил на меня такого поражающего впечатления, как эти титанические снеговые отроги Тянь-Шаня, ярко освещенные весенним солнцем среди чарующей лазури утреннего неба.

Старый ямщик-киргиз с бронзовым лицом, на которому казалось, нельзя было докопаться ни до каких человеческих чувств, — и тот растрогался сердцем и обернулся к нам, осклабивши до ушей свой без того широкий рот и глазами взывая к нашему сочувствию. Вся долина Сырдарьи, от одного хребта гор до другого, расстилалась теперь перед нами одним сплошным плодородным полем, изрезанным арыками, одним роскошным зеленеющим садом в раме этих далеких снегов. Кишлаки тоже повалили сплошь. В 5-ть часов утра базары их уже полны народа; почти все за чашками чая вокруг тульских самоваров, с туземными белыми лепешками в руках. Дома чаю не пьет никто; последний бедняк с утра отправляется в чай-хане, своего рода веселый деревенский клуб, где уже все соседи его давно сидят под тенью старых деревьев на низеньких рундуках и кроватях (по-сартски «супа́)», покрытых коврами, или в глубине прохладных галерей, сообщая друг другу все новости кишлака, покуривая кальян или трубку и потягивая свой неизменный и невообразимо дешевый кок-чай. Народ здесь вообще живет довольно таровато и праздно, одевается щеголевато, не убивает себя на работе, а проводит много времени в болтовне базаров и в сновании по улицам. Оттого, конечно, базары каждого порядочного кишлака полны лавок и торговли всякого рода. Тут и мясные, и посудные лавки, и лавки красного товара, и уже непременно множество чай-хане и аш-хане, по нашему харчевен.

Все они окружены и наполнены яркими тюрбанами, пестрыми халатами, веселыми лицами, оживляющими этот шумный базар. Впрочем, не меньше оживления и на полях. Там тоже работа кипит с раннего утра. Дороги полны арб и верховых, а подчас и нагруженных верблюдов. Везут массами седла, шкуры, войлоки, тюки хлопка. Все сразу говорит о близости большого торгового рынка.

Ярко разодетые таджики и сарты набиваются по десяти в одну арбу, отправляясь в свою былую столицу целыми семьями, с женами и детьми.

ПРОДОЛЖЕНИЕ