rus_turk (rus_turk) wrote,
rus_turk
rus_turk

Category:

Калмыцкий ад и другие рассказы (1/3)

И. И. Железнов. Уральцы. Очерки быта уральских казаков. Полное собрание сочинений Иоасафа Игнатьевича Железнова. Том 3. — СПб., 1910.

Часть 2. Часть 3.

Калмыцкий ад

— Чульчумка!

— А?!

— Деньги есть?

— Да!

— В шинок пойдешь?

— Нет!

Так уральский казак (русский), Василий Бахин, допрашивал сослуживца своего (калмыка), Чиньчина Чульчумова. И Бахин, и Чульчумов, и прочие собеседники, которые появятся в этих очерках, состояли, в качестве вестовых и драбантов (денщиков), при полковом штабе Уральского казачьего N* полка, квартировавшего в местечке К–ве К–ой губернии (в Малороссии).

— Что же так? — продолжал допрашивать русский калмыка.

— Броста: не качу! — отвечал калмык с видимой досадой.

В эту минуту отворились двери избы, где помещалась прислуга полка и где шла беседа у Бахина с Чульчумкой, и в избу вошло несколько человек казаков русских, а вслед за ними ввалился другой калмык Тюлень Шукуров.

Слова два об этих калмыках.

Шукуров был летами старше и характером серьезнее Чульчумова, держал себя противу русских солидно, не позволял им относиться к себе с слишком плоскими шутками и насмешками. Русским отчасти нравилась в калмыке степенность, и они оставляли его в покое. Напротив, Чульчумка (имя этому калмыку было Чиньчин, а прозвание Чульчумов, но русские, для легкости выговора, окрестили его в Чульчумку, этим именем и мы будем называть его) — Чульчумка, напротив, был молодой парень, лет под двадцать пять, характера легкого, необидчивого, позволял русским шутить и глумиться над собой, перенимал и затверживал остроты их и подчас сам старался пустить их в ход противу русских, насколько хватало его сообразительности, находчивости и ловкости. Само собой разумеется, перевес в таких случаях оставался почти всегда на стороне русских. Особенно донимал его Василий Бахин. Но Чульчумка никогда не обижался. Раз только, будучи пьян, вломился было в амбицию и ходил даже к полковому адъютанту с жалобой на Бахина, что тот обозвал его идолом. Адъютанту удалось доказать Чульчумке, что в слове идол нет ничего оскорбительного. Чульчумка успокоился. После того он ни разу уже не протестовал против выходок Бахина, и все обстояло благополучно.

И наружностью оба калмыка, т. е. Тюлень Шукуров и Чульчумка, резко отличались друг от друга. Так, например, лицо у Шукурова было плоское, широкое, в высшей степени скулистое и пунцово-красное, что твой рак вареный, а лицо у Чульчумки продолговатое, мало скулистое и глянцовито-черное, что твое голенище сапожное. Зато в одном они сходились как две капли воды: оба любили выпить и при всяком удобном случае упивались до самозабвения. Довольно. Обратимся к прерванному рассказу.

— Братцы! Какое чудо я вам расскажу, пожалуй, не поверите, — обратился Бахин к вновь пришедшим товарищам.

— А что? — спросил один из них.

— У Чульчумки деньги есть, а он, дурак, в шинок нейдет, — отвечал Бахин.

— Черта с два! — отозвался другой из казаков, молодой парень. — Как же, усидел бы он здесь, есть-коли б были деньги. Так ли, Чульчумка?

Чульчумка осклабился и с самодовольствием ударил по боковому карману: раздался глухой звук медных денег.

— Вот она, карбованца-то! — сказал Чульчумка и пуще прежнего осклабился.

— Важнец! — сказал Бахин и тотчас же подсел к Чульчумке.

Дотоле Бахин плохо верил в «богатство» Чульчумки; но узнавши положительно, что в кармане калмыка есть гроши, Бахин смекнул, что будет пожива, ближе подсел к Чульчумке, ударил его по плечу, наклонился к нему и под ухо сказал:

— Пойдем, дурашка! Нынче праздник, много будет дивчат и молодиц.

Чульчумка отрицательно покачал головой.

— Пойдем, дурашка! — настаивал Бахин. — Ганка Курносенко там будет.

Чульчумка плюнул и проговорил:

— Сотня вареный рак давай, а не пойду!

— Дурашка! — соблазнял Бахин. — Ганка такая хорошенькая, такая миленькая, словно картинка писаная…

— Моя карбованца, — прервал Чульчумка, — мой злот не блахой был, серебряный, а даром пропадал!

Проговорив это, Чульчумка плюнул. Между казаками послышался легкий смех. Чульчумка продолжал:

— Ганка, чтобы ее заразом убил. Ганка кончал два кварта грушовка, взял моя карбованец, взял моя три злота, взял моя шелковый платка, взять взял моя дабра, а меня обманил; два недель решенья не давал. «Годи, годи!» говорил. Я годил, годил, а он, подлец, хвост мене показал… карбованца моя пропадил…

Чульчумка плюнул и послал коварной Ганне резкое словцо. Слушатели разразились громким смехом. Даже серьезный Тюлень Шукуров слегка улыбнулся. Чульчумка вошел в азарт и продолжал:

— Моя, братцы, много горе терпит насчет алада-береда, и все вот эта виноват (и Чульчумка обвел пальцем вокруг своего лица), а больше всего виноват вот эта (и Чульчумка высунул язык и ткнул в него пальцем).

Снова смех. Чульчумка продолжал:

— Ержа бы (рожа) ничаво: язык-то больно плоха. Как только хотишь сказать девка насчет алада-береда, а сказать не умей, а девка не понимай, девка смеет, девка прочь идет, а я горе терпи. Совсем беда, ляжи земля да калдаур (караул) кричи…

Снова смех. Чульчумка продолжал:

— Когда Расеям я гулял, особенн на Москва, там ничаво, там караша: там баба-девка язык мой мала-мала понимай. А хохлацкий баба-девка (малороссиянки) совсем язык моя не понимай, смеется, а иный баба-девка, убей его заразом, плюет, ержа своя сторонам воротит, говорит: «Фуй, камлик!»

Проговорив это, Чульчумка замолчал, потряс головой, отчаянно махнул рукой и стал набивать трубку. Между русскими опять смех. Калмык Шукуров поежился и сделал недовольную мину. Вероятно, и он, подобно Чульчумке, встречал во время походной жизни неудачи при объяснениях своих с прекрасным полом; ведь и он не отличался от Чульчумки ни красотой своей «ержи», ни правильностию языка.

Настало молчание. Покуда Чульчумка набивал и раскуривал трубку, двое-трое русских меж себя перешепнулись и один из них, все тот же Василий Бахин, обратился к Чульчумке:

— Чульчумка!

— А? — отозвался тот…

— Не хочешь ли в нашу веру идти?

— А?! — снова отозвался Чульчумка.

— Тебе говорю: не хочешь ли в нашу веру идти? — сказал Бахин.

— А?! — опять отозвался Чульчумка и, прищурив без того узкие глаза, осклабился.

Ясно было, что Чульчумка, нарочно прикидываясь непонимающим, дразнил русского.

— Оглох, что ли, ты! — сказал Бахин. — Я спрашиваю тебя: не хочешь ли в нашу веру идти? не хочешь ли креститься? He слышишь разве?

— Слышу! — ответил Чульчумка.

— Так что ж не отвечаешь, калмыцкая образина? — проговорил Бахин с неудовольствием.

— Сичас! — сказал Чульчумка, собираясь с мыслями. — Преж ты мне скажи: какой из того толк будет, а?

— Дурак! спрашиваешь: какой толк будет? Знамо какой, — отвечал русский, — христианином будешь, русские не будут тобой брезговать, не будут от тебя дивчата отворачиваться, не будут попрекать тебя калмыком, одно слово — сорт будет!

Чульчумка прищурился, осклабился и хотел что-то сказать, но Тюлень Шукуров, дотоле молчавший, быстро остановил его речь, сказав несколько слов по-калмыцки. По резкости тона можно было догадаться, что Тюлень Шукуров запрещал Чульчумке всякое словопрение с русскими насчет веры. Потом, обратясь к Бахину, Шукуров, сердито грозя пальцем, сказал:

— А ты, Васька, пустой речам не мели! Насчет бабам-девкам болтай что хочешь, а насчет веры молчи: молодой разум не мути, не расстраивай! Адъютанту пожалуюсь, а мало, полковнику скажу: не хорошо будет.

— Да тебе какое дело? — возразил Бахин, — не с тобой говорят.

— Все одна, — сказал сердито Тюленька, — насчет вера не смей болтать, не расстраивай молодая разум. Жалиться буду. Розга нюхаешь.

— Да ты чего, Тюленька, испугался? — проговорил Бахин серьезно. — Неужто Чульчумка, в самом деле, так вот сейчас от одного слова и крестится. Он что, дурак, что ли? У него, чай, не меньше твоего ума. Так, что ли, Чульчумочка?

Чульчумка, польщенный казаком, осклабился, — но ничего не сказал. Тюленька с неудовольствием посмотрел на Бахина, потом встал с места и, направляясь к двери, снова сказал Чульчумке несколько резких слов, т. е. запретил ему пускаться с русскими в рассуждение насчет веры. Тюленька ушел. Чульчумка один остался в кругу русских.

— Однако строгий же у тебя Тюленька, — сказал минуту спустя Бахин, обращаясь к Чульчумке.

— Бядовый! — отозвался Чульчумка. — Боится, как бы я вера своя не менял. — У Тюленька, — продолжал Чульчумка, — был родня, калмык Мантык, храбрый калмык; чай, слыхал, на Сыр-Дарья Мантык много тигра убивал. — Эта самый Мантык, прошлый годам, вера наша менял, крест положил. С той пора Тюленька осерчал, больно осерчал! — Много раз Тюленька мене говорил, чтобы я вера своя не менял. Тюленька говорит, что русским людям только здесь, на этот свет, бывает карашо, а на тот свет бывает не карашо. Тюленька говорит: кто в русский вера пойдет, тому на тот свет большой жимача дадут: горячий огня положит, и жарит ево напропал, конса ево нет. Так, что ли? — обратился Чульчумка к русским.

— Так-то так, — сказал Бахин, — да не совсем: это только для грешных душ, а для праведных душ совсем иное: для них есть рай пресветлый, царствие небесное. И по вашей вере, — прибавил Бахин, — тоже, чай, на том свете не дают потачки грешникам, примерно, ворам, душегубцам. Тоже, чай, жимача дают, — а?

— Как же! — отозвался Чульчумка. — Только по нашим вера разниц есть.

— Какая ж разница? — спросил Бахин.

— Тюленька больно карашо знает, — сказал Чульчумка. — Ево отца был наша дьякон. Ево бы надо спросить, да не скажит: больно осерчал.

— Шут с ним! — возразил Бахин. — Пускай серчает: на сердитых, по-нашему, воду возят. Ты, Чульчумочка, нам расскажи. Разве ты хуже его? Може еще получше. Валяй, дружище! Послушаем, може любопытно.

Чульчумка осклабился от удовольствия, что его похвалили, с Тюленькой сравнили, даже выше поставили.

— Карашо! — проговорил он минуту спустя. — Я буду говорить. Только вы, бажалыста, — обратился он к русским, — Тюленьке не говорить: серчает, рыжий!

— Ладно, ладно! — отозвались некоторые из русских, в том числе и Бахин.

Чульчумка выколотил из трубки золу, набил ее табаком, закурил и начал:

— По вашим вера так: теперь твоя грешный челак; теперь твоя умирал, — карашо. Как твоя умирал, так твоя сичас положит на горячь места, так твоя на горячь места и лежит, так твоя и горит: конса твоя нет. (При этих словах Чульчумка съежился и сделал плачевную гримасу, как будто в самом деле попал в горячее место.) Ведь так? — обратился Чульчумка к русским.

— Мы свои-то порядки знаем, — заметил Бахин. — Ты нам про ваши-то, про калмыцкие-то порядки рассказывай.

— Сичас! — проговорил Чульчумка, и потом продолжал:

— С нашим грешный челак на тот свет не так поступает, совсем другой манер. Слушай-ка! — Теперь я грешный челак, теперь я умирал. Карашо! Меня положит на жаркий места. Карашо. На жарком места я мала-мала ляжу, мене горячо, мене не терпит, я кричу: «Ой, мене жарко! Давай мене холодна!» Мене сичас тащит и кладет на холодный места. Карашо. На холодной места я мала-мала ляжу, мене студено, мене не терпит, я опять кричу: «Ой, мене холодно! Давай мене жарко!» Мене сичас тащит и кладет на жаркий места. Такой манером меня туда-сюда тащит и меня бывает карашо. Вот как наша брат на тот свет живет! — заключил Чульчумка, а потом, обратясь к Бахину, прибавил: — Ладно, что ли, Басинька?

— Сорт! — отозвался Бахин.

— He житье, а масляница! — добавил другой из русских.

— Есть когда б не военный артикул, — проговорил Бахин, стараясь удержать улыбку, — я перешел бы в вашу веру, Чульчумка. То-то бы мы с тобой зажили на том свете! Посадили бы нас с тобой на горячее место, а мы и давай бы орать: «Ой, нам жарко! Давай нам холодна!» Важнец! Это все единственно, — пояснил Бахин, — как будто мы с тобой сидим в шинке у Лейбы. Спросим вишневки, выпьем и кричим: «Лейба! He надо нам вишневки: подавай сливянки!» Выпьем сливянки и опять кричим: «Лейба! Не надо нам сливянки: подавай вишневки!» Ах, убей вас, — проговорил Бахин, рассмеявшись, и нахлобучил Чульчумке шапку на глаза.

Все громко рассмеялись. Чульчумка обиделся и, освободив из-под шапки глаза, грозно сказал Бахину:

— Ты, Баська, языком болтай, а рукам воля не давай! У меня есть свой рука, матри!

— Ну, ну, полно сердиться-то! — утешал Бахин Чульчумку. — Ведь я любя!

С этим словом Бахин изловчился и снова нахлобучил Чульчумке шапку. На этот раз шапка закрыла не одни глаза, а все лицо, и с подбородком. Русские расхохотались. Чульчумка вскочил с места и бросился на Бахина, но тот, пользуясь временной слепотой Чульчумки, увернулся и скрылся вон из избы. Чульчумка, высвободив из-под шапки лицо, бросился за Бахиным. Оба пропали. Беседа на время прекратилась.

Через полчаса враги явились в избу, оба навеселе: успели, значит, побывать в шинке у Лейбы. Русским хотелось возобновить разговор о загробной жизни калмыков, чтобы узнать, чем кончается процесс перетаскивания из жаркого в холодное место и наоборот; но Чульчумка упрямился, лег на нары вверх лицом и запел калмыцкую песню, а потом немного погодя умолк. Русские не домогались и повели речь о том о сем, а под конец свели на обстоятельство неудачных любовных похождений Чульчумки.

Послушаемте.

ПРОДОЛЖЕНИЕ


Того же автора:
Игра в войну;
Башкирцы;
Киргизомания.
Tags: .Малороссия, .Российская Империя, .Уральская область, 1851-1875, железнов иоасаф игнатьевич, история казахстана, история украины, казачество, малороссы, монголы западные/ойраты/калмыки, православие, русская художественная проза, русские
Subscribe

Recent Posts from This Journal

  • Post a new comment

    Error

    default userpic

    Your IP address will be recorded 

    When you submit the form an invisible reCAPTCHA check will be performed.
    You must follow the Privacy Policy and Google Terms of use.
  • 7 comments