По Среднеазиатской дороге

У хорошенького, ослепительно белеющего на ярком южном солнце Красноводского вокзала, с его вычурными восточными узорами и грациозными полуарками, стоит готовый к отправке пассажирский поезд; вагоны выкрашены в белую или бледно-желтую краску, чтобы не так поглощать солнечные лучи. С высоко приподнятого перрона чудный вид на изумрудно-зеленую Красноводскую бухту, с ее пристанями и с нагружающимися и разгружающимися пароходами.

По другую сторону вокзала городской сад — довольно большая, чем-то огороженная площадь, засаженная чахлыми, выжженными солнцем, едва достигающими человеческого роста деревцами каких-то неизвестных мне пород, а кругом, в виде амфитеатра, расположился город: одноэтажные, ярко-белые или бледно-голубые домики с плоскими азиатскими крышами, окруженный полукругом невысоких, лишенных всякой растительности гор.

— Скучно у нас, — рассказывал мне еще на пароходе один красноводский служащий обыватель, — да жить можно: все-таки у нас тысяч до двенадцати жителей; развлечения кой-какие есть — в клуб можно пойти, в картишки перекинуться; пароходы каждый день из Баку приходят — пойдешь на пароход, позавтракаешь, водки выпьешь, на людей посмотришь. Насчет провизии тоже ничего: своей-то провизии, положим, нет, кроме баранины, да вот еще раки в бухте водятся, но все привозят на пароходах — голодом не сидим. Вот насчет воды, действительно, слабо: опреснитель только теперь достроили, — а то никакой воды не было, кроме кяризов. Вы посмотрите только, как у нас голо — без воды ничего не разведете…





Морская пристань в Красноводске

Первый звонок. Публика стремглав бросается в вагоны; второклассные и первоклассные пассажиры осаждают начальника станции разными основательными и неосновательными претензиями: второклассный пассажир не желает сидеть в купэ, куда «затесались» сарты, и требует на этом основании, чтобы его перевели в первый класс; первоклассные пассажиры прибегают к разным ухищрениям, чтобы остаться по двое (а хорошо бы и одному!) в четырехместном купэ; начальник станции мечется, чтобы поудобнее устроить в первом класс многочисленную семью какого-то средней руки железнодорожного служащего, с бесконечными кульками, корзиночками и самоваром, и, не успев в этом, приказывает прицепить лишний вагон.

Наконец суматоха затихает. Третий звонок, поезд трогается. Публика начинает облегчать свою одежду: дамы облекаются в тончайшие капоты, дети остаются в рубашках и передниках. Пот со всех катится градом.

— Помилуйте, тридцать три градуса в вагоне — это что ж такое! — жалуется пассажир, первый раз попавший в Среднюю Азию.

— Это, батенька, что, — утешает его другой, местный. — Ведь уж август месяц, какие теперь жары! Вот в июне месяце в вагонах чуть не до сорока доходило — это в самом деле плохо было! В то время ведь и ночью градусов тридцать стояло, а теперь ночью, вот увидите, — совсем прохладно.

— Двадцать два года живу в крае, — слышу разговор в другом конце поездного клуба, вагона-столовой, а не могу к этим проклятым жарам привыкнуть! Чем дальше, тем тяжелее! Просто не живу все лето, а страдаю…



Красноводск. Отправление поезда. 1900

Поезд, однако, отошел от Красноводска и идет сначала, несколько станций кряду, вдоль самого берега Каспийского моря. Голая, серовато-бурая пустыня, с изредка сидящими, то бурыми, то серыми, то ярко-зелеными шапками «колючки» — двух-трех видов не то бурьяна, не то кустарника, которые только одни и могут выносить нестерпимый зной и летнее безводье этой пустыни.

Станции — маленькие беленькие домики; около них — ни травинки, не говоря уже о традиционных станционных садиках и огородах. Во все стороны, кряду от станции, все та же бурая, унылая пустыня. На станциях ни души, кроме очередных станционных служащих. На одной станции пробую напиться чаю — нет возможности пить мутную, солоновато-горькую бурду…



На железнодорожной станции близ Асхабада. Февраль 1914 г.

На первой же станции, потом на других, наш поезд скрещивается с «водянкой»; это — поезда из одних платформ с громадными водяными баками или из употребляемых под перевозку воды нефтяных цистерн. И красноводская, и все ближайшие к ней станции не имеют своей воды, и получают воду со станции Джебел, в 125 верстах от Красноводска…

Джебел проезжаем уже поздно вечером. Я успеваю, однако, заметить, что станция окружена довольно большим садом, что по платформе движутся какие-то высокие фигуры в черных, мохнатых бараньих шапках, что третьеклассная публика несет к себе в вагоны кто бутылку молока, кто каравай хлеба, кто арбуз или дыню.

Где вода, там и жизнь!..

Мало воды, мало и жизни, до самого Асхабада. Местность до последней степени однообразна: ровная, плоская степь или пустыня, только не бурая, как около Красноводска, а сыровато-желтая, то усеянная тоже редкими шапками разнообразной «колючки», с ее удивительными влагосберегающими и затеняющими приспособлениями, то покрытая бледно-желтым ковром какой-то мелкой и тощей, совершенно высохшей травки. Параллельно железной дороге тянется невысокая, также совершенно голая, покрытая бесконечными складками горная цепь Копетдага.

На этой пустыне не видно никаких признаков жизни и культуры, и только изредка в окне вагона мелькает одинокий тощий верблюд, уныло подбирающий бурую колючку, или показывается всадник в мохнатой бараньей шапке, потихоньку пробирающийся неведомо куда. Однако кое-где начинают попадаться какие-то развалины, местами еще сохранившие очертания саклей или оград, местами превратившиеся в простые кучи глины; вокруг каждой такой развалины степь изрезана следами действовавших когда-то оросительных канавок, и где-нибудь поблизости, непременно, вьется высохшее ложе горного ручья. Что это? следы былых войн и междоусобий, или просто высохла вода в ручье, а с нею иссякла и жизнь?! [По мнению покойного академика Коржинского, обилие развалин в этой местности — следствие именно недостатка воды, заставившего бросить многие ранее разрабатывавшиеся земли и перенести аулы на другие места.]

Вот, однако, начинает попадаться и живая жизнь: здесь несколько рослых человеческих фигур, точно вылитых из темной бронзы, в одних широких штанах и огромных бараньих шапках, углубляют и расчищают сухое ложе оросительной канавки. Там, около самого полотна дороги, разбросано несколько квадратиков темно-зеленой люцерны или рослой джугары [местное название сорго]. Тут, под железнодорожным мостиком, протекает небольшая канавка с оросительною водой, и где-нибудь поодаль виднеется питаемый этою канавкой туркменский кишлачок — светло-серые глинобитные стены, светло-серые глинобитные домики, с плоскими или куполообразными крышами, окруженные темною зеленью садов и бледно-зелеными или желтыми, мелко разбитыми квадратиками полей. На полях копошатся рослые фигуры туркмен, все в тех же огромных бараньих шапках; кто полуголый, кто в короткой темной неподпоясанной рубахе с пестрыми разводами; не занятые работой — в буровато-красных, с черными полосками, халатах бухарского фасона.

Это начинается так недавно покоренный Ахалтекинский оазис. Серо-желтая почва той бесплодной равнины, которую дорога прорезывает почти от самого Красноводска, — это знаменитый среднеазиатский лёсс, ожидающий только орошения, чтобы из безотрадной пустыни превратиться в хлопковое поле или роскошный фруктовый сад. Когда-нибудь человек добудет эту воду, и тогда закаспийские пустыни, с их плодородным лёссом и горячим солнцем, будут кормить сотни тысяч, если не миллионы, нового населения. Но пока в распоряжении туземцев — только немногие мелкие ручьи, стекающие с Копетдага, и потому небольшие аулы и незначительные площади посевов, почти до самого Асхабада, теряются среди необъятной пустыни.

А вот и памятник недавнего завоевания: около станции Геок-Тепе — развалины туркменской крепости, прославившейся месячною геройскою защитой, с ее высокими, чуть что не отвесными лёссовыми стенами.

Внутри крепости — братская могила безвестных героев-солдат, павших при штурме, а у входа в крепость, в полусотне шагов от станции, небольшое хорошенькое здание военно-исторического музея, с разными реминисценциями текинского похода. Чуть не весь поезд — офицеры, текинцы, дамы, персияне, гимназисты — устремляется в музей; я иду вслед за другими.





Источник: http://vk.com/tmhistory

Музей — как все военно-патриотические музеи; самый интересный экспонат — карты, принадлежавшие Скобелеву и, по-видимому, бывшие с ним во время текинского похода: несколько карт знаменитых осад, с пространными критическими примечаниями покойного полководца, и небольшая, тоже с его пометками, карта театра войны. Карта эта — не русского, а английского издания.

От Геок-Тепе к Асхабаду — уже сплошной оазис: непрерывная цепь кишлаков или аулов, потонувших в зелени пирамидальных тополей или развесистых карагачей; около глинобитных саклей разбросаны камышовые юрты, в которых проводят лето туркмены, хоть и осевшие, но не забывшие еще кочевых традиций. Вокруг — обширные поля, изрезанные арыками и, как и везде, разбитые на маленькие клетки; одни из этих клеток только что политы под какой-то посев, на других стоит лесом джугара или стелется арбузная ботва, на третьих расставлены высохшие кучи уже обмолоченной и измельченной соломы — самана, а около этих куч текинцы, в бараньих шапках, молотят хлеб, гоняя по нескольку запряженных в ряд быков или лошадей.

— Славный народ, — говорит попутчик, старый туркестанский офицер, выглядывая из окна столового вагона. — Посмотрите, какие здоровенные, молодец к молодцу; и настоящие труженики, не то что персюки или сартишки.

— Сартов-то вы напрасно обижаете, — возражает другой пассажир, статский, — верно, по городским сартам судите… ну те, конечно, больше норовят надуть или смошенничать. А кишлачный сарт, земледелец, — такой же труженик, как и туркмен.



На железнодорожной станции. Туркмены и сарт. 1900

— А скажите, — вмешивается в разговор третий пассажир, впервые едущий в край, — война с ними — разве она была серьезная? Вот в музее я видел их самопалы да единственную пушку — разве это оружие?!

— Оружие-то, конечно, неважное. А как они им владеют! туркмен ни одного выстрела даром не пустит! Потом — у них ведь и английское оружие было, почище нашего. А главное — сами-то настоящие герои, чудные всадники. Нет, это, знаете ли, противник был настоящий, не то, что вот в 1900 году китайцы! За тех-то и Георгия получать как-то неловко было, а текинский Георгий — это в самом деле Георгий… Да и сейчас-то: вы не глядите, что они на вид такие смирные! или вот тоже сартишки: кулдук делает, руки к брюху прижимает, а выведите отсюда один корпус — они вам покажут!..

И страна, действительно, на военном положении. На станциях кишмя кишат солдаты всех родов оружия, в белых рубахах и характерных красных шароварах из туземной замши, какие читатель, вероятно, помнит по туркестанским картинам Верещагина. На каждой станции в наш поездной клуб заходят пехотные, казачьи, железнодорожные, пограничные офицеры, требуют водки или пива и разговаривают об окладах, лагерных сборах и производствах.



Вокзал станции Асхабад (арх. Л. Я. Урлауб, 1888). Поль Надар, 1890

Скоро за Асхабадом оазис опять сменяется безводною степью: тот же желтоватый лёсс, покрытый, большею частью, бледно-желтою реденькою травкой. Раннею весною эта степь покрыта сплошь зеленою травою, густо усеянною всевозможными цветами; но в какой-нибудь месяц это все выгорает дотла, и на степи не остается ничего, кроме приспособившейся к засухе «колючки» и пожелтевших метелочек высохшей травы. Местами лёссовая степь прерывается неширокими полосками песков. Эти песчаные полоски не только не выделяются особенным бесплодием — напротив, они покрыты лучшею растительностью и более ценны для населения, нежели неорошенный лёсс: на песках растут высокие, кудрявые кусты саксаула, который дает столь драгоценное здесь топливо и материал для обжига на уголь; на них даже косят мелкую травку; наконец, в песках всегда близко подпочвенная вода, и зимою пески — излюбленные стойбища кочевников… Но пески в этом виде — это спящий зверь, который не опасен, пока его не раздразнили…

А от Мерва до Чарджуя, на протяжении нескольких сот верст, вы видите проснувшегося, разнузданного зверя: дорога сплошь идет сыпучими песками, которые за ночь покрывают вас, через открытое окно вагона, густым слоем тончайшей пыли. И эти пески не везде голы: и здесь попадаются то единичные экземпляры, то негустые заросли саксаула или джиды. Но где человек уничтожил эти заросли, которые когда-то скрепляли песок своими ветвистыми корнями, там на версты и на десятки верст тянутся зловещие, темно-желтые барханы: пустыня сплошь как бы покрыта длинными, темно-желтыми песчаными волнами, круто обрывающимися к югу и отлого спускающимися к северу, откуда дуют господствующие ветры. Поверхность каждой такой волны испещрена мелкою рябью, какую читатель, конечно, видел на песчаных отмелях на Волге или на дюнах Балтийского побережья. И чуть легкий ветерок — все это море песку начинает точно дымиться; песок потихоньку пересыпается по ветру, барханы медленно плывут один за другим, в направлении господствующего ветра, занося и полотно железной дороги, и культурный земли прилегающих к барханам оазисов.



Барханные пески близ ст. Чарджуй. С. М. Прокудин-Горский, 1911

Человек много сделал в Туркестане, чтобы оживить мертвую природу. Но он много сделал и для того, чтобы разнуздать те гибельные силы, которые ранее сдерживались ее мудрою распорядительностью. Он вырубил саксаул, чтобы пережечь его на уголь, и тем привел в движение сыпучие пески. Он уничтожил в горах заросли фисташки и арчи [арча — горный можжевельник], скреплявшие своими корнями почвенный покров, вытравил травяной ковер, задерживавший атмосферную влагу и регулировавший ее сток, и этим вызвал обвалы и бурные «силевые» потоки, которые весною низвергаются с гор, не только тратя без пользы для культуры драгоценную воду, но затопляя и занося камнем обработанные земли и размывая оросительные сооружения. И десятки, а то и сотни лет пройдут, пока, с громадными затратами, он вновь засадит лесом и зарастит травою горы и пески и исправит последствия своего былого легкомыслия.

Вот и Чарджуй, и около него — небольшой оазис, уже не с туркменским, а с сартовским или узбекским населением.

В общем виде селений и полей вы не замечаете особой разницы — разве только немного больше стремления к изяществу в постройках и к соблюдению некоторого стиля: глухие стены, окружающие каждую усадьбу, прерываются небольшими башенками или пилястрами с куполообразною верхушкой, вызывающими отдаленное представление о чудных самаркандских мечетях и могиле Тамерлана. Как будто больше и стремления к комфорту: где линия проходит по окраине кишлака или прорезывает его посредине, вы видите около усадьб небольшие прудики с напускною арычною водою; у каждого такого прудика — небольшая, аккуратно разровненная площадка, окруженная густо насаженными тенистыми деревьями и уложенная камышовыми циновками или дешевыми коврами; на них в жаркие часы дня кейфует сарт, в тени и сравнительной прохладе.

Что-то вроде стремления к изяществу мне чудится и в одежде: более яркие цвета, и как будто некоторая гармония между господствующим тоном пестрого верхнего халата и цветом всеобщего здесь головного убора — чалмы; головного убора, который служит вместе с тем и полотенцем, а при нужде заменяет веревку или ремень для увязки небольшого багажа.



Амударьинский (Чарджуйский) мост. С. М. Прокудин-Горский, 1911


Станция Фараб. С. М. Прокудин-Горский, 1911

За громадным двухверстным Чарджуйским мостом — увы, Дарья меняет русло и собирается обойти это миллионное сооружение, — под которым протекают светло-шоколадные, от массы увлекаемых течением частиц взвешенного лёсса, воды Амударьи, дорога идет бухарскими владениями.

— За границу выехали! — острит кто-то из пассажиров в поездной столовой.

— Как не за границу! — отзывается другой, только что покупавший фрукты, — посмотрите, и деньги не наши.

Все начинают рассматривать грубо отчеканенные серебряные «теньги», величиною приблизительно с наш пятиалтынный.

— По курсу они до сих пор ходили, — говорит пассажир из местных коммерсантов, — когда по 16, а когда и по 18 коп., а сейчас наше начальство установило постоянный курс. Бывало, наедут наши купцы в Бухару хлопок закупать — без тенег обойтись нельзя, бухарцы и поднимут курс на 18 коп. На каждом рубле мы этак копеек десять переплачивали, а то и двенадцать.

— Бывал я на монетном дворе у них, — рассказывает третий пассажир. — Курьезно! обнесен цепями, и кто туда попал в рабочие, тот уж до самой смерти за эту цепь не выйдет. По тридцати лет иные безвыходно сидят…

— Это уж по-восточному! — восклицает кто-то из пассажиров.

— Ну, у них еще много по-восточному!.. Ведь бухарец богатый ни за что денег в Бухаре держать не станет, — все равно как в Персии; все у нас в банках держат. Из-за этого у нас и сторонников так много в ханствах, особенно среди состоятельного класса; хотя и гяуры мы, хоть и невесть какой у нас «правовой порядок», а все-таки за нами жить спокойнее, имущество обеспеченнее.

От Бухары до самого Самарканда дорога идет по окраине прославившейся своим плодородием Зеравшанской долины. Железный путь то врезывается в оазис, то идет по его окраине, то выходит на голую, неорошаемую степь, и только издали виднеются, сплошною темно-зеленою полосой, высокие пирамидальные тополя, кудрявые ивы и карагачи разведенных вокруг усадеб и по арыкам насаждений. Воды здесь много больше, чем в асхабадском районе. Кишлаки, поэтому, сидят вплотную один к другому, усадьбы с их глинобитными стенами и куполообразными крышами располагаются гораздо гуще, а культурные земли, разбитые на мелкие правильные квадратики, тянутся сплошною широкою полосою. И вся эта жизнь, и в бухарских, и в наших пределах, питается водой одного большого арыка, который выведен из Зеравшана, неподалеку от Самарканда.



Кишлак (Самаркандская область). С. М. Прокудин-Горский, 1911

— И войск нам не надо, чтобы Бухару держать в покорности, — говорит кто-то из пассажиров, — запри мы воду — и Бухара хоть пропадай с голоду…

На полях Зеравшанского района уже почти не видно ни куч обмолоченного самана, ни пшеничных жнивьев, которых так много в Асхабадском оазисе. Чаще всего, вперемежку с рослою джугарой, местами вдвое превышающею человеческий рост, с темною зеленью люцерны, усеянною фиолетовыми цветочками, и с полузатопленными полями риса, попадаются поля, не слишком густо засаженные низенькими, раскидистыми кустиками хлопка, с его желтовато-белыми или розоватыми цветочками. Зеравшанская долина — один из главных хлопковых и рисовых районов края; под интенсивные культуры занята почти вся площадь поливных земель, а пшеница оттеснена на неорошаемые предгорья, где производятся, на риск случайно выпадающего дождя, так называемые богарные посевы.



Джугара (Самаркандская область). С. М. Прокудин-Горский, 1911


Рисовое поле (Самаркандская область). С. М. Прокудин-Горский, 1911

Присматриваясь к аккуратно разбитым сартовским полям, густо обсаженным разными южными деревьями, и к сартам, копошащимся как муравьи, я переношусь мыслью в другие, отдаленные страны. Общая картина Зеравшанской долины удивительно напоминает мне Северную Италию, где точно так же мелкие полоски полей чередуются с аллеями и куртинками насаженного леса. А сарты и их культура вызывают во мне воспоминание о культуре китайцев на нашем Дальнем Востоке. Как и уссурийские китайцы, сарты работают самыми примитивными орудиями; местный плуг, по-туземному омач, — какая-то деревянная рогулька с небольшим железным наконечником, вызывающая снисходительное презрение наших агрономов, и кетмень — универсальное орудие, состоящее из почти круглого железного диска, насаженного перпендикулярно, одним краем, на длинную деревянную ручку, — вот и весь мертвый инвентарь сартовского хозяйства. А между тем, благодаря неусыпному труду — сарт, как и китаец, труда своего не жалеет и не считает, — благодаря тысячелетнему приспособлению к требованиям климата и почвы, сарт, как и уссурийский китаец, поставил свое хозяйство на такую высоту, что мы пока только учимся у него, только перенимаем понемногу и его технику орошения, и его приемы обработки орошаемой земли. И все это — при полном отсутствии самых азбучных теоретических представлений и при более нежели элементарных технических приемах. Взять хоть такую вещь, как ирригация — дело, которое требует, по нашим понятиям, серьезных специальных знаний и сложных технических приемов. Так вот вам, читатель, технические приемы сарта: чтобы определить уклон проводимой канавы (для этого мы с вами делаем инструментальную нивелировку!), сарт… просто копает канаву и смотрит, как по ней бежит вода; а то поступает так: ложится на землю, лицом вверх, и смотрит, видны ли ему при этом собственные носки; видны — значит, уклона нет, и чтобы найти уклон, он поворачивается вокруг своей собственной головы, пока носки не уйдут ниже его поля зрения. А вот образец его теоретических представлений. Арыки сартов чрезвычайно извилисты; почему? А потому, что вода не любит идти в арык — она знает, что ее зовут работать на человека; чтобы вода пошла, надо обмануть ее, — а для этого и делают арык извилистым, как русло реки. Правда, ученые инженеры не без основания указывают на множество дефектов туземной оросительной системы: частые прорывы водоприемных сооружений, вызывающие огромные затраты труда на их восстановление и, что еще хуже, оставляющие поля, на месяцы, без орошения; неправильность уклонов, обусловливающую при чрезмерности уклона — зарывание арыка и невозможность вывести воду на поля, при недостаточности его — заплывание арыка и заболачивание полей; отсутствие спусков для отработанной воды, являющееся, особенно при рисовых посевах, одною из главных причин развития в крае малярии. Но… все-таки туземцы оросили миллионы десятин и превратили их из голой пустыни в цветущие сады; все-таки их главные арыки стоят со времен Тамерлана, а то и гораздо дольше. А мы все еще разрабатываем проекты многомиллионных сооружений…

Между тем мы минуем все новые хлопковые плантации и рисовые поля, все новые кишлаки, все с теми же глинобитными оградами и кубической формы саклями. Вот поезд проходит самою серединой кишлака — ряд лавок с дынями и чай-ханэ — харчевен или чайных. Под легкими навесами, на крытых циновками деревянных нарах или земляных платформах сидят, поджавши ноги, сарты в чалмах и попивают чай из круглых фарфоровых или деревянных чашек; а ишаки их — туркестанского осла даже русские не зовут ослом, — с их добродушными мордами и длинными ушами, и тощие лошади, запряженные в тяжеловесные, с огромными колесами арбы, подъедают свежесрезанную люцерну.



Самарканд. Чай-хане

— Много ли сарту нужно! — говорит попутчик, местный обыватель. — Лепешка, дыня, а главное, побольше чаю. Чайник — три копейки; выпьет свой — к другим подсядет, сказки рассказывает и чай пьет. Пока у него есть рубль, уж он к вам не пойдет работать, — и не зовите! Да и надоедливы! Наймется к вам за полтинник в день, заплатили ему — давай «силяу»; надо дать пятачок; потом — нет ли «са́кар», нет ли «клеб» — не отделаешься!.. Ну, надо сказать, все-таки порядочный народ! Не любят ведь они нас, в крае нас горсточка, а едешь себе куда угодно один, оставь у них что хочешь — ничего не пропадет. Ну, тоже и их «цивилизация» трогает! Я вот двадцать пять лет в крае; прежде, бывало, туземной женщины ни за какие деньги не достанешь, а теперь в одном Самарканде чуть не сто сартовских «домов»!.. Сплошь и рядом в одном «доме» мать живет с дочерью. За четвертной билет каждый сарт родную дочь продаст…



Алма, молодая джаляп (проститутка). Самарканд. 1900

Поезд проносится мимо небольшого прудика — «ка́уза», с мутною, светло-серою арычною водою; у кауза сидит сарт на корточках и пьет из пригоршни мутную воду.

— Вот она, малярия-то! — восклицает попутчик. — И как они, подлецы, все не передохнут!.. Ведь знаете, у них какое поверье: протекла вода три сажени — значит, чистая; в арыке грязное белье стирают или промывают бараньи кишки, а тут же, десять шагов ниже по арыку, сырую воду пьют!..

Вот, около самой станции, маленький караван-сарай. Перед чай-ханою, на циновках, сидят на корточках фигуры в белых чалмах и необыкновенно ярких и пестрых, видимо, шелковых, халатах. Возле стоят весы и в беспорядке валяется несколько кип сырого хлопка.

Я вопросительно смотрю на попутчика.

— Скупщики, хлопок-сырец скупают. Сарту где ж его везти в город! Ну, эти вот господа авансов от фирм возьмут — кто три, кто пять тысяч, ездят по кишлакам и покупают. Наживают ловко: платят по рублю восьми гривен, а сдают по два с полтиной, — за какой-нибудь месяц семь гривен на пуд и нажил… Да это бы еще ничего. А худо вот что: деньги-то они все больше вперед дают под хлопок, — ну, тут уж сорок да шестьдесят процентов берут, кроме скидки на цене. Запутают бедного сарта, а потом и землю у него отберут за бесценок…

— А много, — спрашиваю, — у них земель уходит таким образом?

— Порядочно!

— А кто покупает?

— Да коммерсанты все больше — русские, армяне, из сартов тоже есть. И за бесценок же скупают! Вот у нас, под Самаркандом: сарту не на что засадить землю, — он и продает по 30—40, а то и по двадцать рублей за танап [туземная мера, немного более ⅓ десятины], с правом на поливную воду. А танап в хороший год даст восемьдесят батманов [батман — около 9—10 пудов] винограду; считайте батман по два с полтиной — вот вам и 200 рублей валового дохода. Да теперь еще что! Вот погодите — пройдет дорога на Оренбург — тогда отсюда все в ход пойдет, одних фруктов что повалит! Тогда земля еще не так из рук туземцев поплывет!.. Они ведь на этот счет просты…

Вот наконец и Ташкентский оазис. На первый взгляд, все то же, что и в Зеравшанском. Но присматриваясь внимательнее, замечаете и некоторые особенности: гораздо больше древесных насаждений, то в виде ивовых или тополевых аллей, вдоль арыков и дорог, то в виде небольших, невероятно густых рощиц на усадьбах. На полях особенно много хлопка и риса. Множество полей, занятых под огородную культуру, причем растения, чтобы лучше использовать поливную воду, посажены у самых краев и по откосам гряд. Много полевых квадратиков, сплошь заросших густым, в два человеческих роста, камышом; попадаются и совершенно заболоченные площади. Незначительные у самой линии железной дороги, такие болота, образовавшиеся на счет излишков оросительной воды, занимают сотни тысяч десятин в низовьях Чирчика и Ахангарена, являясь главным очагом малярии для Ташкента и его окрестностей. Словом, везде ясные признаки избытка оросительной воды: в изобилии заходя из Чирчика в магистральные каналы, вода не используется сполна существующею культурой, а застаивается на низких местах, образует болота, и таким образом, будучи источником жизни в крае, она делается вместе с тем источником смерти; малярия обезлюдила уже не мало кишлаков, а в одной сартовской волости за один только год унесла 36% населения!

Несколько изменяется под Ташкентом и тип населения: преобладают, правда, здесь тоже сарты, почему-то, однако, не в чалмах, а в одних только красиво расшитых тюбетейках. Но чем ближе к Ташкенту, тем больше виднеется своеобразных серых войлочных треухов, как носили во Франции в эпоху Людовика XI… Это — киргизы, которые на север и северо-восток от Ташкента составляют главную массу населения. В окрестностях Ташкента они уже совершенно оседлы и ведут поливное хозяйство, почти не отличающееся от хозяйства сартов и других оседлых туземцев края.

ПРОДОЛЖЕНИЕ