ОКОНЧАНИЕ
А. Померанцев. Вид города Омска. 1850
В октябре 1849 года, в жизни Морского кадетского корпуса совершилось одно из тех грустных событий, воспоминания о которых, несмотря на давность прошедшего времени, все еще тяжелы и болезненны. В один из холодных осенних ненастных дней, утром часов в 11-ть (точная дата числа неизвестна), в квартире директора корпуса, вице-адмирала Казина, были собраны содержавшиеся под арестом в различных укромных уголках корпуса, как то: карцере, цейхгаузе, бане, мертвецком покое и других местах, поодиночке, семь старших гардемаринов, кончавших в том году курс и только что в сентябре месяце возвратившихся из последнего практического плавания в Балтийском море, а именно: Александр Лихарев, Семен Левшин, князь Михаил Хованский, барон Вильгельм фон Геллесем, Михаил Коссаговский, Павел Брылкин и Арсений Калугин, каждый в сопровождении особо назначенного для того обер-офицера.
Причины ареста молодых людей, состоявшегося, впрочем, не одновременно, но в течение нескольких недель, были следующие: а) первые трое — Лихарев, Левшин и князь Хованский — арестованы за то, что заявили во время ужина неудовольствие на дурную пищу. Неудовольствие это было заявлено всей гардемаринской ротой, но арестованы только трое, как зачинщики; б) барон фон Геллесем подвергнут аресту за речь, сказанную в дортуаре, по поводу несправедливых притязаний начальства, что признано было за возбуждение товарищей к протесту; в) Коссаговский привлечен к ответственности за ответ в дортуаре, где он приготовлял урок, офицеру, приказавшему ему застегнуться на все пуговицы, что «он не на службе, а при занятиях», что признано было грубостью и дерзостью; г) Брылкин — за то, что, идя в праздничный день с обеда, не исполнил приказания дежурного офицера — идти в ногу и равняться, и когда последний хотел взять его за руку, устранил это движение, что признано было неповиновением начальству, и д) Калугин — за то, что, желая пожаловаться ротному командиру на одного из дежурных офицеров, приказавшего никого не выпускать из помещения роты, оттолкнул от дверей служителя и вышел, поддержанный в этом некоторыми товарищами, что признано было чуть ли не воззванием к бунту.
Гардемаринов привели в старых куртках и выстроили в ряд в приемной директора. Это все были молодые люди
Но вот раздалась команда: «Смирно!», приемный зал наполнился служебным персоналом корпуса, и из отворившихся внутренних дверей директорских апартаментов вышел августейший шеф корпуса в сюртуке с эполетами и аксельбантом. За его высочеством следовали директор корпуса и адъютант государя великого князя Константина Николаевича, капитан 2 ранга князь Голицын. Быстро окинув взглядом собравшихся и ответя поклоном на приветствие чинов корпуса, его высочество генерал-адмирал изволил пройти по фронту арестованных и остановился перед правофланговым гардемарином Коссаговским. Внимательно посмотрев на него, великий князь задал арестованному два, один вслед за другим, вопроса, скороговоркой: «Как твоя фамилия?» и «На каком корабле плавал?». Получив надлежащий ответ, молодой генерал-адмирал перешел к следующему гардемарину и задал ему те же вопросы. Ответ получился удовлетворительный, и великий князь пошел по фронту, останавливаясь перед каждым воспитанником и продолжая тем же порядком начатый вопрос. Дойдя до нумера шестого, под которым стоял Брылкин, его высочество спросил:
— Как твоя фамилия?
— Брылкин, — отвечал угрюмо гардемарин.
— Как?
— Брылкин.
— С кем ты говоришь?
— С его императорским высочеством генерал-адмиралом.
— А титул прибавлять разве не нужно при ответах?
Гардемарин молчал.
— На каком корабле ходил?
— На «Полтаве».
— На каком?
— На «Полтаве».
— Вот как! — воскликнул великий князь, обращаясь в полуоборота к сопровождавшим его лицам, и затем быстро, повернувшись к Брылкину, потрепал его по плечу и прибавил: — Прекрасный апшеронец будешь!
Долго и внимательно смотрел его высочество в лицо гардемарина и, отступя на шаг или на два назад, тихо спросил своего адъютанта:
— Брылкин!.. Брылкин!.. а какой это Брылкин?
— Это брат того, ваше императорское высочество, — отвечал так же тихо князь Голицын, — который имел счастье вместе с вами проходить курс учения.
— И такой сорвиголова!.. жаль! — отозвался, смягчившись, молодой генерал-адмирал и пошел далее.
Последние вопросы получил фон Геллесем и ответил на них, как следует.
После этого государь великий князь Константин Николаевич, отойдя от фронта на несколько шагов, громко и повелительно сказал гардемаринам, что государь император Николай Павлович очень огорчен их проступками и поручил ему произвести дознание о виновности каждого и немедленно доложить его величеству, что и будет исполнено.
На вопрос директора: «Что с ними теперь делать?» августейший шеф корпуса ответил: «Это — дело твое!.. полагаю, что ты их поместишь, где они были, впредь до воспоследования монаршей воли».
Сказав это, его высочество простился с чинами корпуса и удалился во внутренние директорские покои.
Начальство хлынуло из приемной толпою, сторонясь, как зачумленных, кучки несчастных молодых людей, которых тотчас же сопровождавшие их офицеры и отправили в те же углы и чуланы, где они сидели прежде.
<…>
Через несколько дней после описанного нами посещения корпуса его императорским высочеством генерал-адмиралом, арестованные гардемарины были собраны вновь в рекреационном зале, а рядом, в соседней комнате музеума, стояла во фронте вся гардемаринская рота. Часа в три дня приехал в корпус исправлявший в то время временно должность морского министра граф Лев Алексеевич Перовский. Поздоровавшись с гардемаринской ротой, он подошел к арестованным и объявил им высочайшую конфирмацию в следующих выражениях.
— Я просил у государя императора разрешения всех вас перепороть и этим ограничить взыскание. Но на это высочайшего соизволения не последовало. В пример всему заведению, дабы это было памятно и внушительно для всех, повелено: старших гардемаринов: Михаила Коссаговского, Александра Лихарева, Семена Левшина, Арсения Калугина, князя Михаила Хованского, Павла Брылкина и барона Вильгельма фон Геллесема разжаловать в рядовые, с назначением: первого в оренбургские, а остальных шести — в сибирские линейные батальоны, сроком: первых пятерых — на два, а последних двух — на четыре года.
Засим всем прочим старшим гардемаринам, находившимся во фронте в соседней комнате музеума, граф Перовский объявил, что государь император, оставаясь недовольным и ими, высочайше повелеть соизволил: лишить их всех права носить погоны с якорями впредь до отличной выслуги и выпуска из корпуса. Разжалованных тотчас барабанщики остригли по-солдатски, сняли с их курток погоны с якорями и надели на них серые солдатские шинели. Им не дали далее проститься с товарищами и отправили их в Аракчеевские казармы, откуда они чрез несколько дней и отбыли к новым местам служения. <…>
Разжалованные гардемарины прибыли в Омск 6 января 1850 года и зачислены рядовыми: Лихарев и Левшин в 4-й, князь Хованский и Калугин в 5-й, Брылкин и барон фон Геллесем в 6-й сибирские линейные батальоны, квартировавшие в Омской крепости, Коссаговский же из
Город Омск в то время был центром военного и гражданского управления Западной Сибири, со старой крепостью в изгибе реки Иртыша, при впадении в него речки Оми, и несколькими форштадтами с трех сторон крепости, по четвертому же фасу крепости протекал Иртыш, за которым тогда начиналась уже степь. Крепость представляла из себя довольно большой, в нисколько десятин, параллелограмм, обнесенный земляным валом со рвом и четырьмя воротами: а) Иртышскими — к р. Иртышу; б) Омскими — к устью р. Оми: в) Тарскими — к городскому саду и присутственным местам, и г) Тобольскими — к изгибу р. Иртыша. При каждых воротах находились гауптвахты и содержался военный караул. Вообще крепость, как укрепленное место для защиты от врага, никакого значения не имела, хотя и была снабжена достаточным числом помнивших царя Гороха чугунных ржавых орудий, с кучками сложенных в пирамидку ядер, в отверстиях между которыми ютились и обитали тарантулы, фаланги и скорпионы. Центр крепости занимала большая площадь, на которой в недальнем от Тарских ворот расстоянии высился массивный православный крепостной собор с церковнослужительским домом, а по краям площади красовались равнявшиеся чинно и стройно в шеренги каре различные казенные здания обычной старинной казарменной архитектуры. Тут были: генерал-губернаторский дворец, комендантское управление, инженерное управление, корпусный штаб, дома, где помещались начальства сказанных управлений и служащий персонал с семьями, а сзади их — казармы 4, 5 и
На форштадтах, или в так называемом городе, тоже преобладал военный элемент, но преимущественно — служебный или казачий. За речкой Омью располагалось управление наказного атамана, казачьи полки и батареи, кадетский корпус с особым домом для директора, дворянское собрание, казенная суконная фабрика, на которой работали каторжные гражданского ведомства, и дом откупщика, который, как известно, в то время был персоной grata. За городским садом находились присутственные места, провиантское ведомство, военный госпиталь, гражданский острог и при нем больница. Но были и частные дома, гостиный двор, лавки, трактиры, магазины и солдатские слободки на окраинах. Положим, что, за исключением некоторых казенных зданий, как, например, кадетского корпуса и двух-трех купеческих домов, порядочных строений и здесь было очень мало, но здесь жили уже граждане… Здесь можно было видеть порой соперничество Европы с Азией, и зоркий глаз мог отличить луч света в темном царстве неподвижности и застоя: здесь рядом с кочевником, пригнавшим для продажи на рынок баранов, можно было видеть европейский костюм и порой услышать речь о политике и других животрепещущих вопросах, что для человека, брошенного судьбой за грань цивилизованного мира, было, по тогдашнему времени, дороже золота.
Командиром Сибирского корпуса и генерал-губернатором края тогда сидел князь Петр Дмитриевич Горчаков, вдовец, имевший трех взрослых дочерей девиц, считавшихся богатыми невестами, которые приезжали к нему погостить, но не нашли Омска достойным своего внимания и возвратились в Петербург. Это был родной брат известного впоследствии главнокомандующего войсками в Крыму и наместника царства Польского князя Михаила Дмитриевича Горчакова, — вельможа-громовержец, имевший большие полномочия в отношении управления краем и применявший их энергично. Большого роста, видный и мужественный, он держался с достоинством, но как-то странно. Взгляд его был суровый и строгий, при встрече с людьми, голова его уходила в высокоприподнятые плечи, а прищуриваемые глаза рассматривали человека исподлобья и сбоку. Но с людьми, известными или близкими к нему, он был прост и естествен, хотя никогда не упускал случая высказать свое над ними превосходство. На вид ему нельзя было дать более 50-ти лет. Довольно бодрый и подвижной, с хорошей растительностью на голове (если это не был парик?), он казался еще молодцом, хотя сутоловатость и скривленье головы на сторону, вследствие привычки поднимать высоко плечи, как будто говорили противное. Носил он обыкновенно длинный и широкий, как мешок, сюртук, без эполет, шинель и с большим козырьком фуражку, напяливаемую им до ушей, так что уши оттопыривались под фуражкою. Когда же он выходил на прогулку, то брал в руки березовую трость или толстую суковатую палку.
Как вельможа, он особого рвения к занятиям по службе не прилагал, собственной инициативой не отличался и вообще был к делам апатичен и ленив. Смотров и учений войскам не делал и их вообще не любил. Все его высшее командование ограничивалось появлением в торжественные дни в парадах, а в будни — приемом у себя дома ординарцев и вестовых. Управление частями войск и вообще краем шло чрез подведомственных ему начальствующих лиц в обычном порядке, для приема доклада которых у него были назначены особые дни. Но в делах наиболее важных или наиболее его интересовавших, он советовался с людьми, пользовавшимися его доверием, как например: дежурный штаб-офицер корпусного штаба полковник Мартен, и советники главного управления по гражданской части Воинов и Капустин.
Но независимо от этого, в делах экстраординарных он оказывал доверие к советам и ходатайствам одной пользовавшейся его расположением особы, которая играла при нем такую же роль, какую Мина исполняла при графе Владимире Федоровиче Адлерберге. Это была особа с хорошим положением в обществе, которую посещало все местное начальство и знали обыватели не только Омска, но и других городов Западной Сибири. У нее были официальные приемы и домашние обеды, на которых почти каждый день обедало по десяти и более человек, заискивавших в ней для будущего или прибегавших под ее защиту в настоящем. Для купцов же и людей, не имевших солидного положения, у нее полагались аудиенции чрез ее фаворитку. Вообще она отличалась большой практичностью и бралась только за такие дела, которые могла устроить. Все наиболее интересные курьезы по внутреннему управлению и столкновения, а также всякие дела, начиная с подрядов и поставок, назначений, перемещений и командировок и кончая взысканиями, следствием и судом, имели в ней примирительницу и предстательницу, и редко когда ходатайство ее оставалось без последствий. Особенную энергию она проявляла в делах крупных, и заинтересованный знал, что если она даст слово, то дело будет сделано. Приведем для примера такой случай. Екатерининский и Мариинский казенные винные заводы, на которых работали каторжные гражданского ведомства, находились в арендном содержании у некоего еврея Шпейера [Частной выкурки вина в то время в Сибири было очень мало. Ее развили потом омский откупщик Кузнецов и известный предприниматель, бывший впоследствии тоже откупщиком, Поклевский-Козелл.]. В главное управление поступили доносы о злоупотреблениях и беспорядках, практиковавшихся на этих заводах, и расследование по сему предмету было возложено на чиновника особых поручений Каняева. Молодой чиновник повел следствие энергично, и когда факты стали уясняться, он получил от Шпейера, вместе с бумагами, объяснявшими дело, конверт с 10.000 рублей, в котором находилась лаконическая записка: «Чистое содержимое из чистого источника». Был ли неопытен молодой следователь, или содержание конверта его не удовлетворяло, — только он, недолго думая, присланный конверт со вложением возвратил, при надписи на записке: «Содержимое, может быть, и чисто, но источник его сомнителен». Тогда умный арендатор, чтобы разрешить вопрос о чистоте источника, счел наиболее соответственным переслать этот конверт с «чистым содержимым» к упомянутой выше особе, и в результате получилось, что Каняев был отозван и чуть ли еще не поплатился взысканием за неуместную притязательность к арендатору.
Вокруг князя Горчакова, во главе военных управлений в крепости стояли следующие лица.
Начальник корпусного штаба, генерал-майор Генерального штаба Яковлев, еще довольно молодой человек, лет за сорок с небольшим, полный, видный и несколько косноязычный шатен, с правильными чертами лица и изысканной представительностию в манерах и обращении. Он был «вымуштрованный холостяк» и занимался делами настолько, насколько требовала того необходимость; свободное же от занятий время отдавал более приятному делу — ухаживанию за дамами или козырянью за карточным столом.
Корпусный квартирмейстер, генерал-майор Генерального штаба барон Сюрвельгельм, швед по рождению, человек в высшей степени гуманный и джентльмен в полном значении этого слова. Он был высок ростом, представителен, статен и красив, не стар годами, имел задумчивый взор, выразительные черты лица и полные щеки, на которых лежали небольшими котлетками выхоленные, с небольшою проседью бакенбарды. Служебные обязанности его оказывались также слишком ограниченными, так как Сибирский корпус, по меткому определению местных остряков, находился «в сидячем положении», и барон скучал своим вынужденным бездействием. Вероятно, с целью доставить ему хотя какое-нибудь развлечение, супруга его, женщина вполне эмансипированная, прозванная в шутку «мужчиной в юбке», была устроительницей и руководительницей всех доступных по тому времени удовольствий. Она, устраивала домашние спектакли, пикники, кавалькады, поездки в степь и даже скандалы на славу тем лицам, кто не умел или не хотел угодить ей в той степени, как она требовала. У нее собирались молодые люди и пожилые, представлявшие какой-либо интерес, и старались всеми силами разнообразить удовольствия ее салона. Она ездила верхом по-мужски, пила вино наравне с мужчинами и предпочитала мужское общество времяпрепровождению с дамами. Поэтому в ее гостиной всегда можно было встретить всех тех, кто умел или хотел повеселиться.
Корпусный инженер, генерал-майор Бориславский, тучный, круглый и дородный, как женщина, малоросс, весьма радушный хозяин и гостеприимный хлебосол, старательно избегавший всяких столкновений и ссор и посвящавший себя исключительно семейной жизни. Это был уже человек в летах, тяжеловесный и обрюзглый, с круглым скуластым лицом, красным носом и редкой растительностью на черепе. Двигался он медленно и неповоротливо, но в обществе всегда был весел, разговорчив и, как лукавый хохол, порой язвил не без комизма. Жена его симпатичная, благообразная и благодушная старушка, очень бойкая и разговорчивая, отличалась уменьем вести домашнее хозяйство. Любители копченых окороков, сала, колбас, молочных скопов, солений, варений и всякого рода наливок нигде ничего не могли иметь подобного, что находили за столом у Бориславских. Хлебосольные хозяева имели несколько человек детей, но при них в это время находились три дочери: Анастасия, София и Ольга. Последние две вышли потом замуж: София — за адъютанта князя Горчакова, Снессарева, а Ольга — за сына начальника артиллерии корпуса, служившего в Главном управлении чиновником особых поручений, Тарасова.
Дежурный штаб-офицер корпуса, полковник Александр Александрович Мартен, по своему влиянию на князя Горчакова, имел большое значение в управлении. Это был человек большого ума и солидных знаний, но эгоист до мозга костей. Он никого не любил и никого не уважал, относился ко всем, даже к старшим по чину и положению, как-то сурово и высомерно, по службе был взыскателен и строг, а к некоторым лицам — просто недоброжелателен. Его боялись не только в Омске, но и на далеких окраинах Сибири; говорили, что он «бессердечен по принципу и зол по природе». Плотный и сухопарый, среднего роста, с белобрысыми, стриженными под гребенку волосами, торчавшими как щетина рыжеватыми усами и недобрыми, смотревшими одними уголками глазами, он производил на всех имевших к нему дело неприятное впечатление и бравировал этим с усмешкой. Но появляясь в обществе, он, как говорили местные остряки, встряхивался и, как человек ума недюжинного, умел увлекать слушателей своей бойкой, желчной и злою речью. Жена его Бальбина Гавриловна, женщина бальзаковского типа, любившая молодиться и не пренебрегавшая для того никакими средствами, отличалась тоже языком, но только женским, трезвонившим и стрекотавшим без умолку с утра до поздней ночи, при каждом удобном и неудобном случае. Она сумела так устроиться, что раньше других узнавала все городские новости и разносила их по всем уголкам Омска, считая за особенное для себя счастие быть всегда и везде первой вестницей какого-нибудь пикантного или ужасного события. Детей у этой знаменитой четы не было.
Комендантом крепости был генерал-майор Алексей Федорович де Граве, высокого роста, массивный и тучный старик, лет 60-ти от роду, но еще бодрый, крепкий и легкий на подъем, веселого и живого характера, с добродушной улыбкой и громким раскатистым смехом. Он имел круглое, мясистое морщинистое лицо, заплывшие жиром глазки, большую, на короткой шее, откинутую назад голову, почти лишенную растительности, и громадный живот. По службе он особенно не выдавался, так как не пользовался особенным благоволением корпусного командира, но дело свое исполнял добросовестно и, по возможности, облегчал положение находившихся в крепостном остроге арестантов. Отличительными его свойствами были любовь к охоте и непомерный аппетит. Он известен был как хороший охотник и стрелок. Что же касается аппетита, то, по свидетельству доктора Крупского, такого же, как он, мастодонта, прожоры и охотника, часто сопутствовавшего ему в полеваньи, он выражался в ужасной пропорции. Так, однажды, охотясь в степи, они съели за завтраком вдвоем более 30-ти фунтов мяса, изжаренного на вертеле, а вечером съели по
Вот лица, которые, совместно с бригадным и батальонными командирами 4, 5 и 6 сибирских линейных батальонов и плац-майором крепости Кривцовым, так мастерски очерченным Ф. М. Достоевским в «Записках из Мертвого дома», — были: одни непосредственным, а другие косвенным начальством прибывших в Омск разжалованных гардемаринов. Но мы с ними еще встретимся, а теперь посмотрим, как устроились юноши на месте своей ссылки.
Принадлежа к хорошим старым дворянским фамилиям, гардемарины, конечно, имели в Петербурге большие связи и знакомства, и так как они были разжалованы без лишения дворянского достоинства и с выслугою, то сибирское начальство, тотчас по прибытии их в Омск, и получило много писем и ходатайств об облегчении их участи. Люди — везде люди, и в Сибири живут хорошие люди, не чуждые гуманных чувств и христианской любови к меньшим заблудшимся или несчастным братьям. Таким образом, юноши нашли себе дружеский прием и участие в семьях: Калугин — корпусного штаб-доктора Залуговского; князь Хованский — своего батальонного командира, майора фон Траубенберга; Левшин — начальника жандармского управления, генерал-майора Влахопуло; Брылкин — главного доктора военного госпиталя Троицкого, и барон фон Геллесем — родственника своего, офицера кадетского корпуса барона фон Штемпеля. Один только Лихарев, застенчивый и нелюдимый, оставался в стороне и не поддавался никаким приглашениям и зовам местной интеллигенции.
На первое время юноши были помещены в ротах своих батальонов; но так как строевую пехотную службу они изучили до тонкости еще в Морском корпусе, где, по особой заботливости о том директора Римского-Корсакова, воспитанников обучали строю особо назначенные из образцового пехотного полка инструкторы, то их от строевого ученья освободили и дали им с дороги месячный отдых. С своими новыми товарищами по службе они сошлись скоро, и солдатики, встретя их сначала недружелюбно, как «дворянчиков-белоручек», с течением времени присмотрелись к ним и, найдя в них простых симпатичных людей и знатоков строя, что, по тогдашнему времени, ценилось высоко, стали относиться к ним добродушней и звали не иначе, как «наши морячки».
Между тем у двух-трех юношей были также с собою письма от некоторых петербургских влиятельных дам к дамам омского высшего общества о принятии в них участия и оказании им покровительства и защиты. Так, у одного из них было письмо от директрисы Павловского института баронессы Фредерикс к сестре ее, супруге директора Сибирского кадетского корпуса генеральше Александре Родионовне Шрамм. В первый же праздничный день после прибытия в Омск, он отправился по адресу письма, и после обычных, двухчасовых в таких случаях, переговоров с прислугою, был допущен в апартаменты ее превосходительства. Его встретила дама высокого роста, полная, стройная и величественная. Несмотря на довольно зрелые лета, она была еще замечательно хороша собою.
Чем-то невыразимо-обаятельным дышала вся фигура этой женщины. Светлая блондинка, с овальным белым, как будто высеченным из мрамора, классически красивым лицом, живыми выразительными ласковыми глазами и женственной мягкой улыбкой, она грациозно подошла к юноше, приветствовавшему ее почтительным поклоном, приняла из рук его письмо и, тяжело вздохнув, сказала:
— Ах, Боже мой, такой еще ребенок и уже солдат!.. Бедная мать, как она должна страдать за своего мальчика!..
Глубоко растроганный юноша прослезился и потупился. Генеральша взяла его двумя пальцами за подбородок, подняла его голову, участливо посмотрела ему в глаза и поспешила утешить его.
— Ну, успокойтесь! — сказала она ему не без сожаления. — Вы во мне найдете вторую мать, которая сделает для вас все, что возможно… Но теперь я на несколько времени оставлю вас, чтобы прочитать письмо сестры… А вы пока познакомьтесь с моими дочерьми, они вам будут сестрами. Ольга! Лена! — позвала она стоявших в некотором расстоянии двух барышень, — познакомьтесь и займите вашего нового брата. Конечно, он останется у нас обедать.
И она вышла.
К обеду стали собираться гости. Приехали две другие замужние дочери генеральши Шрамм: Алина, находившаяся в замужестве за пограничным начальником, генерал-майором Клейстом, и Анна — супруга личного адъютанта корпусного командира ротмистра князя Шаховского, с их мужьями, и несколько посторонних лиц. Обе дочери были очень красивы; старшая вполне походила на свою мать, но только была несколько еще выше ее ростом; а вторая казалась еще лучше матери: ее профиль напоминал голову Сафо.
Перед самым обедом вышел в столовую и сам хозяин дома, генерал-лейтенант Федор Андреевич Шрамм. Это был среднего роста, довольно полный, лет 50-ти брюнет, с правильными, довольно красивыми чертами лица, большими голубыми глазами и мягкими, как бы заискивающими манерами. Он был кроткий, доверчивый и добрый человек, но ума не далекого, говорил по-русски плохо, с своеобразным акцентом и немецкими оборотами речи, и большим фавором у жены-королевы не пользовался. Во всяком случае престиж хозяина дома оставался за ним. Он вышел к обеду в сюртуке с эполетами и, по представлении ему юноши, принял его под свое покровительство.
За столом генерал посадил «морячка» рядом с собою справа (место это так и осталось за ним) и, пока разливали и разносили суп, он любезно начал с ним беседу:
— Ну, что, мой миленький, вы не попробуете: у вас в корпусе такой хлеб давали, какой у меня?
Юноша отломил кусочек хлеба и положил его в рот.
— Ну, мой миленький, — продолжал генерал, — и соль попробуйте!
Юноша взял соли.
— Ну, миленький, — не отставал генерал, — и квас попробуйте!
Юноша налил в стакан квасу, попробовал и скромно ответил:
— Конечно, ваше превосходительство, у нас все это хуже было.
В это время с другого конца стола, где восседала хозяйка дома, послышался ее внушительный голос:
— Федор Андреевич, побойся Бога, мальчик ничего еще не ел, а ты его хлебом потчуешь!
Генерал сконфузился и, как будто извиняясь, ответил:
— Я только предложил мальчику попробовать, а впрочем, пусть он кушает себе на здоровье!
И генерал притих. Обед прошел оживленно, говорили много о новостях дня, о местных событиях, но направление и тон разговору давала уже генеральша. Федор же Андреевич только раза два обратился к юноше и сказал ему:
— Кушайте, миленький, кушайте, не стесняйтесь!.. я очень люблю, когда мои мальчики (кадеты его корпуса) кушают с аппетитом.
Обед кончился, и общество разошлось: кто — во внутренние апартаменты, кто — по домам. «Морячка» попросили к генеральше в гостиную, где она в коротких словах дала ему инструкцию, где и как держаться в обществе, и пригласила бывать у ней, как у матери, запросто, когда только будет время.
И юноша стал бывать часто. Зайдя как-то в воскресный день от обедни часов в 12-ть поутру, он встретил в передней выходившего от генеральши корпусного командира. Необходимо заметить, что князь Петр Дмитриевич Горчаков не особенно любил посещать дома омской аристократии, но у Александры Родионовны бывал, заходя с прогулок, которые он обыкновенно делал в хорошую погоду по утрам от 11-ти часов до 12-ти, а иногда и до часу пополудни. Он знал ее давно, чуть ли не до замужества (она была урожденная Окулова), уважал ее за обширный ум, независимость мысли и твердость характера. Но всего более ему нравилось в ней то, что она говорила ему правду в глаза безо всяких стеснений и оспаривала его мнения, не робея. Дружбу свою к ней он распространил на все ее семейство. Федору Андреевичу он покровительствовал, старшего сына Николая зачислил к себе адъютантом, а обеих дочерей благословил на новый путь жизни, при выдаче их в замужество.
Князь Горчаков обратил внимание на юношу, вероятно, слышав о нем от хозяйки дома, подошел к нему и, назвав по фамилии, спросил, он ли это. Получив утвердительный ответ, погладил его по голове рукою и сказал ему по-французски:
— Старайтесь, молодой человек, заслужить расположение вашей новой maman, а все остальное устроится, как следует. Идите к ней, передайте, что я сказал вам, и знайте, что я о вас помню.
Александра Родионовна осталась очень довольна этой встречей и несколько раз повторила:
— Ну, и слава Богу!.. как я рада, что это так вышло.
За обедом она обратилась к старшей своей дочери со словами:
— Алина, сегодня князь встретил у меня нашего мальчика и очень внимательно и ласково к нему отнесся. Конечно, этого бы не было, если бы князь считал их преступниками. Надеюсь, что и все наше общество, узнав об этом, отнесется к ним, бедным, ласково и сердечно. Кстати, у тебя сегодня вечером прием, возьми его с собой и познакомь с кем найдешь нужным.
И «мальчик» вечером дебютировал у генеральши Клейст и был между прочим представлен бригадному генералу Масловскому.
Дня через три «морячков» потребовали в корпусный штаб, и начальник штаба генерал-майор Яковлев объявил им, что корпусный командир приказал зачислить их всех в учебную команду, а для жительства поместить в здание военно-топографического отделения. Затем генерал очень любезно разговорился с ними о их положении, нуждах, планах и надеждах и, отпуская их, сказал:
— Помните, господа, что оказанною вам милостию князя надо дорожить и стараться оправдать ее усердием к службе, а главное — хорошим поведением.
Полковник же Мартен, принявши от генерала приказание, шутил и смеялся над «морячками» в канцелярии, называл их «птенцами омских дам-наседок» и советовал им «стараться быть усерднее» и «вести себя как можно лучше» по отношению своих патронесс.
Вечером в тот же день для помещения «птенцов» была отведена во флигеле топографов большая, светлая и чистая комната и для прислуживания им назначен вестовой от учебной команды. Покровители их омеблировали это помещение, снабдив его столами, стульями, шкафчиками и кроватями, а также постельными принадлежностями и столовой посудой. Служба их в учебной команде ограничивалась несколькими утренними часами, а с 12-ти часов дня они могли быть свободными и уходили, куда им нужно было, сообщая только, на случай спроса начальства, вестовому, где их найти можно. Так прошла зима
Работу эту они произвели без всяких затруднений, так как теоретический курс геодезии и употребление инструментов они прошли еще в Морском корпусе. Осенью, по возвращении в крепость, добытые летом материалы были ими приведены в порядок и представлены корпусному начальству, которое отозвалось о них с похвалою и благодарило их. На следующую зиму молодежь стали назначать на службу при батальонах и посылать в караул за офицеров. Четверо «морячков», выписанных на два года, были произведены в унтер-офицеры и нашили юнкерские басоны, а остальные двое, выписанные на четыре года, удостоены производства в следующем году.
Юноши успели опериться, вытянулись, выровнялись и стали интересными молодыми людьми. Гостеприимные двери омских гостиных были пред ними открыты по-прежнему, но только они играли уже в них более деятельную роль, чем прежде. Мужское общество стало относиться к ним более благосклонно и дружественно, а «золотая молодежь» вынуждена была считаться с ними как с соперниками. Но мы не будем входить в подробности светских успехов юношей, так как это вывело бы нас далеко за границу предположенной статьи. Ограничимся только общественной и служебной их деятельностью и беглым очерком современных событий.
Другие материалы, посвященные Омску:
• И. И. Завалишин. Описание Западной Сибири;
• А. К. Гейнс. Дневник 1865 года. Путешествие по Киргизским степям;
• Дж. Кеннан. Сибирь и ссылка;
• Н. Д. Телешов. За Урал. Из скитаний по Западной Сибири.