Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4.
Работа по стрельбе, отчетностям всякого рода, глазомеру, «сколачиванию роты» и т. д. кипела, и дни летели одни за другими. Прошло уже и 28 дней, а «ответ» не приходил. Барбоскин начинал волноваться и поеживаться; конечно, «была распутица, и почтовые лошади еще не поправились после зимней бескормицы»… Да и почта в Россию ходит неисправно, письмо могло пропасть, но ведь ему, Барбоскину, от этого не легче, он должен знать — дошло ли его письмо или нет? Ведь не может же быть, чтобы, получив его письмо, ему не ответили…
Прошло еще около недели, и Барбоскин решил, что письмо его пропало. Наводить по квитанции справки он считал делом слишком продолжительным, и потому отправил Райке телеграмму с оплоченным ответом: «Получено ли мое письмо»… Прошло еще дня три-четыре, в ответ получилась телеграмма: «Ваше письмо получено; посылаю теперь ответ. Райкович». Барбоскин опять успокоился и решил ждать еще две недели, посвящая время усиленной службе.
До смотра оставалось уже меньше недели, и Барбоскин заранее радовался своим лаврам, когда, вернувшись раз с повторительной стрельбы «в головки», которая не оставляла сомнения в том, что трудности побеждены, капитан увидел на складном столике своей палатки письмо и мигом его раскрыл. Письмо гласило:
«Милостивый Государь, получив Ваше письмо, жена моя и я первоначально решили не придавать ему, как очевидно написанному при не подходящих для корреспондирования условиях, никакого значения. Но Ваша настойчивость, выразившаяся в посылке телеграммы, заставляет меня, как бывшего Вашего товарища, ничего, кроме хорошего, Вам не желающего, просить о прекращении этой переписки, которая не может не повести к недоразумениям, разбор которых Вашим начальством не доставил бы удовольствия ни ему, ни Вам. Остаюсь в ожидании исполнения этой моей покорнейшей просьбы. Ваш бывший сослуживец, Райко Райкович».
Барбоскин, дочитав письмо до последней буквы, машинально снял шашку и китель и, не говоря ни слова, медленно, как всегда, улегся на доски, заменявшие в палатке тахту. Его загорелое, медно-красное лицо как бы посерело, а глаза задумчиво смотрели вперед, не видя ни Ефима, подавшего барину для освежения квасу, ни явившегося в палатку фельдфебеля, с отодранным от какой-то большой книги переплетом в левой руке, в котором помещались различные бумаги.
— Ваше в—ие, сведение, — проговорил фельдфебель и вытащил из корок восьмушку бумаги с обозначением результатов сегодняшней стрельбы; Ефим стоял наготове с пером и чернильницей. Барбоскин молчал.
— Ваше в—ие, сведение, — повторил фельдфебель.
Барбоскин не пошевелился, только стал смотреть на фельдфебеля упорным взглядом. Тот сконфузился и начал мяться. Пот уже струился по его бурому от солнца лицу и падал на «сведение», дрожавшее в коротких, плохо сгибавшихся пальцах протянутой правой руки.
— Пожалуйте, ваше в—ие, — закричал Ефим и сунул в руку Барбоскина обмокнутое перо.
— Ты что? — приподнялся Барбоскин.
— Сведение, ваше в—ие, — обрадовался фельдфебель и, положив «сведение» на корку, поднес Барбоскину.
Тот стал ужасно долго раздумывать над листком, так что даже Ефим своим корявым пальцем осмелился указать капитану то место, где надо подписать. Барбоскин медленно начал выводить букву за буквой. Фельдфебель томился.
— Так что, ваше в—ие, — начал он, — как прикажете насчет листков выстрелов: здесь оставить или в ротную канцелярию?
Барбоскин уставился на фельдфебеля, не докончив подписи.
— Так что, ваше в—ие, теперь, значит, курс кончен; на повторительные ходим, так, значит, их
Барбоскин упорно молчал. С фельдфебеля закапало еще больше.
— От их бл—ия подпоручика Таргина, значит… сейчас получил, — уже как-то жалобно продолжал фельдфебель.
— К Таргину, к Таргину! — вдруг проговорил Барбоскин, махнув рукой, и с таким решительным видом повалился на свои доски, что Ефим на цыпочках вышел из палатки, уводя с собой фельдфебеля. Последний, пожав плечами в знак недоумения, пошел к Таргину, а Ефим на самом солнопеке уселся на корточках у выхода и стад терпеливо ждать, не понадобится ли он барину при таких экстренных обстоятельствах…
Долго сидел Ефим у палатки, придумывая средства для поправления «сказывшегося» ротного, но ничего не мог придумать лучше, как отправиться в денщицкую палатку, взять там свою собственную бутылку скверной водки (хорошую баринову водку он уже давно извел) и явиться к барину.
— Вот, ваше в—ие, пожалуйте, — и Ефим преподнес огромную рюмку.
Но к ужасу Ефима, капитан даже не пошевельнулся, посмотрел только на Ефима и опять отвел глаза. Ефим был так огорчен, что даже не выпил налитой рюмки: слив ее обратно в бутылку; он опять уселся на корточках на прежней позиции и опять стал ждать. Он начал уже доходить до мысли об «фершале» или даже батальонном враче, как вдруг у палатки Барбоскина показался Таргин. Ефим обрадовался:
— Ваше благородие, — обратился он к Таргину, — ротный наш неладен.
— Как неладен? — спросил Таргин.
— Так точно, ваше бл—ие, — неладен: сказывшись они.
— Как это, сказывшись? — не понимал Таргин.
— Так точно, ваше благородие, — сказывшись; со стрельбы таким пришли.
Таргин вошел к Барбоскину.
— Капитан, вставайте; едем в город жалованье получать.
Барбоскин вскочил:
— Карандашик! Как я рад… Ужасное несчастие, Карандашик!
— Что, несчастие, какое?..
Но капитан уже опять уселся на кровать.
— Нет, — спокойно сказал он, — не несчастие, а я ошибся; просто вышло как следует, по надлежащему, по уставу… Да вышло-то по уставу там, где я ждал чуда… Вот и все. Сначала меня поразило, понимаете ли, что верблюд не скачет так, как кровная лошадь, но… я был глуп; теперь я умнее, Карандашик… Теперь я не стану требовать или желать, чтобы верблюд скакал, как кровные кони, и… и Барбоскины жили как люди… не буду…
— Да что с вами, капитан; о чем вы толкуете?
— Ничего, Карандашик. Все теперь обстоит благополучно… Плюнь на все и береги свое здоровье, — неожиданно заключил Барбоскин неизвестно откуда взятой цитатой. Таргин молчал в изумлении.
— Вы со мной в город хотели ехать, так едем! Седлай, Ефим, — приказал Барбоскин и пригласил Таргина сесть на единственную в палатке табуретку.
Скоро поданные лошади вывели обоих из неловкого положения, и ротный со своим субалтерном поехали из лагеря в город.
Барбоскину приходилось получить не только свое содержание, но и массу солдатских денежных писем. Письма он тут же в канцелярии с улыбкой передал Таргину, а свои собственные деньги засунул в карманы своих затасканных «чембар». Выйдя из канцелярии, оба вошли посидеть в зимнюю «читалку», выпили чаю и собрались ехать обратно в лагери, не заглянув даже в те сакли, где стояло их имущество и где были их зимние квартиры: все равно смотреть было нечего. Они молча поехали обратно. Вдруг Барбоскин как-то непривычно резко обернулся к Таргину:
— Ну что, все Маргариту читаете?.. то есть Фауста там этого, что ли… Ведь не в нем дело, а в Гретхен этой самой.
Таргин вопросительно посмотрел на Барбоскина. Тот был непривычно взволнован.
— Ну да, великолепная девушка: эта вечная женственность, чистота, уменье окрасить для мужчины все существование в прекрасный, розовый свет… так, что ли?
— Так, — улыбнулся Таргин.
Этот ответ точно взбесил Барбоскина.
— Та-а-к, ну конечно, так… А все-таки Гуль-Гуль лучше. Ваша Маргарита одному Фаусту жизнь скрасила, а моя Гуль-Гуль… кому угодно готова скрасить… Хотите?.. Едем сейчас к Гуль-Гуль!.. Что? Не нравится! А я вам говорю, что она ничем не хуже вашей небесной Гретхен… Нет-с, она лучше… А я, болван, даже подарка ей не везу… Ну завернем к Лахматову, купим всякой хурды-мурды, и марш к Гу́люшке!
— Да что вы, в самом деле, опомнитесь! — протестовал Таргин, видя, что Барбоскин уже повернул к магазину и слез с лошади. Но тот был непреклонен.
— Вы, Карандашик, молоды и не понимаете, что сволочь всегда сволочь, оденете ли вы ее в шелковую юбку с разными финтифлю или в рваный паранджи… А не понимаете, так и не надо… не ездите, я один поеду…
Барбоскин говорил так громко, что не только сарты, но и редкие прохожие из русских приостанавливались, и Таргин чувствовал необходимость принять какие-нибудь меры к успокоению Барбоскина, пожалуй, даже ехать с ним… Но тут случилось опять неожиданное обстоятельство: откуда-то вынырнул «вольный», бывший партнер капитана и, протянув Барбоскину руку, поздравил его с получением. Барбоскин, пожав руку «вольному», сначала не мог и его вспомнить — кто это такой, но, вспомнив, точно обрадовался, приподнятое состояние духа сделалось еще возбужденнее. Он точно опьянел.
— А, это ты, каскыр-адам [«Каскыр-адам» в буквальном переводе волк-человек; так туземцы называют придорожных грабителей.], — ласково обратился он к незнакомцу и быстро заговорил, держа одной рукой вольного за руку, а другой похлопывая его по плечу. — «Пенензов» захотел, каскыр-адам; ну пойдем, дам тебе «пенензов»: идем к Гуль-Гуль, я тебе там насыплю, — болтал Барбоскин, не обращая внимания на протест «партнера» против прозвища «каскыр-адама».
— Цыц, прохвост, — вдруг крикинул на него Барбоскин, и Таргину стало ясно, что его вмешательство ни к чему не поведет.
— Пойдем, — резко приказал Барбоскин, сверкая глазами, с выражением дикого бешенства на лице, где еще застыла та полуискривленная улыбка, с которой он похлопывал «каскыр-адама» по плечу.
Составилась процессия: впереди шел Барбоскин, ведя в поводу лошадь, за ним, с выражением, действительно напоминающим волка, шел каскыр-адам, а, издали, точно шакал, почуявший трупный запах, мрачно, размеренными шагами, двигался известный господин в халате. Остановившаяся публика глазела. До дома Гуль-Гуль было шагов сто. У самой калитки Барбоскин остановился и, выхватив из кармана «чембар» деньги, протянул их партнеру, кивнув головой на магазин: «Поди, пива, карт, закуски, всякой хурды-мурды… живо!» — и вошел в калитку…
Таргин решил в лагерь не ехать, а ждать у себя на квартире и действовать сообразно с обстоятельствами. Много раз подходил Таргин к калитке Гуль-Гуль, но доносившиеся со двора восклицания, запах плова и сала, дым костров давали ему знать, что оргия разгорелась. Около полуночи только голоса сделались ленивее и пьянее, крики не так громки, и Таргин решился войти. Одевшись по-дорожному и навесив сумку с письмами и с полученными сегодня деньгами роты через плечо, с видом сейчас уезжающего человека, шагнул он через калитку.
Под деревьями, на дворе, при свете фонарей и костров, сидела Гуль-Гуль и лениво ела «досторхан», выплевывая косточки плодов через лежавшую у нее на коленях голову Барбоскина. Каскыр-адам, господин в халате и еще какая-то неизвестная личность сидели по-восточному на ковре, засыпанном рисом из плова, косточками из плодов, костями баранины, картами, залитыми пивом и водкой. Господин в халате и неизвестный были совсем пьяны; каскыр трезв. При входе Таргина Барбоскин поднял свое налитое кровью, пьяное лицо.
— А, Карандашик, вы зачем? что вам здесь надо? вы думаете, что я, или «каскыр-адам», или эти прохвосты (капитан ткнул на
— Капитан, — начал Таргин, — завтра стрельба: этак ведь мы опоздаем!.. Ведь смотр на носу… работы много… Поедемте, я уже совсем готов.
— Да-с, вижу, готовы… Хоть сейчас в поход… даже с сумочкой… что это вы туда положили?..
— Деньги, — сухо ответил Таргин.
— Деньги? хорошо… это «на усиленное», чайные, письма, артельные, — пересчитывал Барбоскин.
— Казенные, — резко ответил Таргин.
— Ну хорошо, а я вот этому «каскыру» опять 100 рублей задолжал…
— 125, — торопливо поправил каскыр, —
— Ну конечно, на девятку; еще бы не видеть, — подтвердил тот, икая.
— Ишь, «каскыр», еще 25 захотел… ну прибавлю… прибавлю… молчи, — погрозил ему пальцем Барбоскин, видя, что тот, прижав руки к сердцу, хотел продолжать свой уверения. — Дайте мне эти деньги, Карандашик, я заплачу этому прохвосту.
— Капитан, у меня ваших денег нет; я вам с удовольствием ссужу из своих, как только вы зайдете ко мне на квартиру или доедем до лагеря.
— А эти? — указал Барбоскин на сумку.
Таргин покраснел.
— Оставим это дело, — невнятно проговорил он, — я не дам этих денег.
Барбоскин вскочил на ноги как ужаленный; его багровое лицо сделалось зеленовато-бледным, а глаза загорелись и зло сверкнули из-под сморщенного лба.
— Я вам приказываю дать мне эти деньги, и вы мне дадите их для этих прохвостов, — скорее прошептал, чем сказал Барбоскин, глядя в упор на Таргина.
Тот в свою очередь побелел как мел, медленно полез в карман, вынул оттуда около 80 рублей своих, которые, как Барбоскин знал, он получил сегодня; открыл сумку и, сорвав с пачки кредиток оберточку с надписью «артельные», прибавил 45 рублей и протянул Барбоскину:
— Не эти, — прохрипел тот, — из сумки дайте.
— Вы не знаете, что требуете, — улыбнулся Таргин. — Завтра я дам вам полный отчет, — и Таргин направился к калитке.
— И из какого гнездышка сей птенец желторотый вывалился… — послышался было насмешливый голос «каскыра», но отвратительный звук удара по лицу, свалившего его с ног, прервал эту насмешку. Барбоскин, смертельно бледный, хрипя и задыхаясь, стоял над поверженным «каскыром», держа пачку денег в левой руке; правая рука, сжатая в кулак, так и застыла в воздухе… Таргин ускорил шаг.
Тяжелый день выдался для Таргина; Барбоскин, конечно, на утреннюю стрельбу не пришел, и ее вел Таргин. Тяжелая, после бессонницы, голова его плохо соображала, и он с трудом мог сосредоточиться, тем более что его мучили мысли о вчерашнем происшествии. Он решился сдать все денежные дела роты сегодня же, но являлся вопрос, кому их сдать: говорить с Барбоскиным ему было тяжело, а это являлось неизбежным.
Последние минуты стрельбы, когда поднявшееся солнце начало немилосердно жечь его больную голову и резать сонные глаза, были просто нестерпимы.
Наконец рота двинулась в лагерь. По обыкновению, песенники вышли вперед и, несмотря на адскую жару, старались изо всех сил. Таргин шел в стороне, погруженный в свои мысли.
Вдруг песня оборвалась, и в голове роты произошло какое-то замешательство: «Фершала! санитарную арбу!» — раздались крики. Таргин поспешил к голове колонны. Там, на желтоватой растрескавшейся сухой земле, лежал дюжий широкоплечий взводный, Вавило Семеныч Коврюгин. Он упал лицом вниз, но солдаты успели перевернуть его на спину, и солнце немилосердно палило коротко остриженную, без шапки, голову, красное с синею тенью лицо, бледные, судорожно трепетавшие мелкой дрожью руки, на ладонях которых желтели и чернели мозоли, красные чембары и черные сапоги бессильно раскинувшегося богатыря, лучшего стрелка роты.
— Что такое? — подбежал Таргин.
— Солнце… солнцем убило, ваше
Таргин отправил замолкнувшую роту с подпрапорщиком, а сам быстро зашагал за поехавшей к лазарету арбой. Вдруг, немного не доезжая до лазарета, арба остановилась. Из нее вылез фельдшер и бывший там еще до Коврюгина солдатик с зеленым лицом.
— Ты что же? — обратился Таргин к фельдшеру.
— Так что излишне, ваше
— А ты зачем из арбы вылез? лезь туда, а то вон еле стоишь, — обратился Таргин к зеленому солдатику, но не получил даже ответа: тот перебросил ружье из правой руки в левую, снял шапку, перекрестился, что-то пошептал, опять надел шапку, отрицательно кивнул головой Таргину и, взяв ружье «вольно», слабыми шагами пошел за направившейся к лазарету арбой.
Несмотря на усталость и чрезвычайно тяжелое состояние духа, Таргин, после стрельбы, долго возился с книгами и тетрадями роты, подготовляя денежную сдачу.
Все еще было жарко. Откуда-то неслись тоскливые звуки похоронного марша. Это молодой Балабашин, горнист роты, желая с честью проводить своего взводного, покойного Коврюгина, и плохо еще зная печальный марш, изо всех сил старался разучить его к погребенью. Пользуясь свободным временем, он старательно выводил тоскливые: «Ты куда, ты куда?..»
Таргин продолжал работать, и к нему, с душным горячим ветром, доносилось тоскливое, сжимающее сердце: «Ты куда?»
Наконец работа была кончена, но Таргин, подведя итоги, не знал, что же ему теперь делать, так как Барбоскин все еще не приехал из города. Наконец он решился; взяв книги, сумку с деньгами и счеты, пошел он в палатку подпрапорщика и даже разбудил его.
— Иван Федорович, примите от меня ротное хозяйство, — сказал он.
— По чьему приказанию? — недовольно спросил тот.
— Хотя приказания еще не было, но, уверяю вас, оно непременно будет. Теперь время спешное, смотровое, потом принимать будет некогда, а я уже и итоги подвел, и деньги все приготовил до копеечки. Хозяйничайте, — прибавил он дрогнувшим голосом, — да не давайте в обиду нашего ротного.
Подпрапорщик неохотно стал принимать, но все было так ясно, что приемка длилась всего минут десять, и в заключение подпрапорщик получил полностью те 162 рубля, которые причитались в наличность; Таргин и не заикнулся о том, что вчерашние 125 рублей были им выданы из своих собственных. Почти под самый конец приемки в палатку вбежал денщик Таргина:
— Ваше бл—ие, ротный приехал и к им уже фельдфебель побежали докладать насчет Коврюгина.
Таргин начал прогуливаться мимо палатки Барбоскина, ожидая выхода федьдфебеля. Наконец тот вышел, и Таргин вошел. Сидевший на кровати Барбоскин при виде его вскочил, точно от электрической искры. В его побледневшем измятом лице, в его мутных глазах, во всей его фигуре с дрожащими, поднятыми к расстегнутому воротнику рубашки руками, выразился страх, и мольба, и надежда, и какое-то безнадежное отчаяние.
— Карандашик, — сказал он и несмело, точно защищаясь, протянул к Таргину дрожащие руки.
— Г-н капитан, я подпоручик Таргин, а не Карандашик.
Лицо Барбоскина как-то перекосилось и его козлиная бородка задрожала; точно от сильного толчка стремительно сел он на свои доски, и не то вой, не то какой-то дикий стон вырвался из его груди. Он закрыл лицо руками.
Таргин тоже опрометью ринулся к себе и бросился ничком на свою походную кровать.
Барбоскин долго, закрыв лицо руками, сидел в той же позе на своих досках, и слезы, просачиваясь через грязные пальцы, текли по загорелым волосатым рукам. Ефим заглянул в палатку.
— По Коврюгину убивается ротный, — решил он и вернулся в денщицкую.
Едва успел Таргин несколько подтянуть свои нервы, как наступило время вечерних занятий. Барбоскина на них не было, и к концу их Таргин убедил подпрапорщика отправиться к ротному и доложить о приемке «хозяйства», сам же, под предлогом головной боли, уклонился от этого визита.
Подпрапорщик нашел Барбоскина прихорашивающимся: очевидно, он куда-то собирался, судя по свежему белью, кителю и шашке. Известие о сдаче Барбоскин принял равнодушно.
— Приняли от Таргина? Ну хорошо, после смотра я сам у вас все приму, а там недостающие 125 рублей… Вы потерпите три-четыре дня.
— Да деньги сданы все до копейки, — возразил подпрапорщик.
— Все? — изумленно спросил Барбоскин.
— Как есть все, — отвечал подпрапорщик.
— А, понимаю, понимаю, — закричал Барбоскин и, выбежав из палатки, к большому изумлению подпрапорщика, направился к бараку, где помещалась летняя канцелярия и где жил адъютант. Тот с изумлением посмотрел на своего редкого гостя.
— Ты что? — спросил он.
— А вот что, — отвечал Барбоскин, — строчи сейчас приказ; Карандашик… виноват, Таргин переводится в другую роту.
Адъютант только улыбнулся.
— Верно, вчера здорово того, — наконец сказал он, щелкнув себя по воротнику кителя. — Сегодня уже младший штаб-офицер докладывал, что ты и стрельбу-то утром… сбрил.
— Я тебе говорю: об Таргине пиши.
— Да ты, в самом деле, никак ошалел: какой приказ о переводе накануне смотра, да и чего вы там с Карандашиком не поделили? Ведь другой ротный за ним, как за каменной стеной, а ты чушка неблагодарный…
— Верно, верно, именно и прошу потому, что чушка… и… нам вместе нельзя…
— Не горяче ву па, — рассмеялся адъютант, — вот после смотра отдадим в приказе: Барбоскин-де чушка, а потому из роты у него Карандашика взять, а в субалтерны назначить ему из
— Я не пью сельтерской, — рассеянно отвечал Барбоскин.
— А, понимаю: тебе водки? — сострил адъютант, — Скрябла, водки подай!
— Так ты не доложишь? — спросил Барбоскин.
— Вот чудак, конечно не доложу.
— Ну, ладно, я сам сейчас пойду.
— Да он спит сейчас, — возразил адъютант, — впрочем, пойди, пожалуй! Он тебе перца подсыпет.
Но Барбоскин не слушал. Придя в командирский барак, он потребовал от ординарца, чтобы тот немедленно разбудил полковника, что и было исполнено оторопевшим ефрейтером.
«Батя» минут с десять приводил себя в порядок, раньше чем выйти на веранду к Барбоскину; за то вышел чистеньким, в свежем, застегнутом на все пуговицы кителе, с Владимиром на шее, но с недовольным видом не вовремя разбуженного человека.
— Полковник, я хотел вас просить, — начал Барбоскин…
— Здравствуйте, капитан, — перебил «Батя» мягким баском, протягивая руку заторопившемуся Барбоскину.
— Хотел просить, — продолжал Барбоскин, машинально пожимая протянутую ему руку, — перевести Таргина из моей роты в другую.
— Что? — изумился Батя.
Барбоскин повторил.
— Накануне смотра?.. Да что вы это, Полкашин? Этого нельзя: вы сами к нему привыкли, люди к нему привыкли, он всех знает, в чужой роте он смотровое бремя, у вас же необходимейший офицер… Нет, повторяю: нельзя и нельзя!
— Полковник, очень уважительные причины заставл…
— Какие?
— Я вам не могу их высказать, полковник, но поверьте…
— Послушайте, капитан, согласитесь, что только ровно ничего не понимающий в деле командир части может позволить себе сделать такое перемещение за два дня до смотра.
— Верно, г. полковник, но… я у вас никогда ничего не просил, а тут я вас умоляю… Все равно, если он выйдет на смотр в
— Странно… — процедил полковник. — Ну, а вы ручаетесь за хороший исход смотра без Таргина?
— Ручаюсь, полковник, — обрадовался Барбоскин, — хотя всякий знает, что рота своей стрельбой обязана Таргину, а не мне.
— Ну, это вы преувеличиваете; у вас стрельба шла всегда отлично, вот ротное…
— Так разрешите сказать адъютанту, чтобы отдать приказ?..
— Да вы лучше попросите его ко мне, — проговорил полковник, все еще удивленный, протягивая Барбоскину руку.