Другие части: [1], [2], [3], [4], [5], [6].
II. Мой первый поход на Сырдарью и пребывание в Раиме
Приезд в Оренбург и назначение в степь
[…] 23-го декабря 1847 года я приехал на службу генерального штаба в Оренбург, а летом 1848 года мне удалось уже совершить продолжительное путешествие по Киргизской степи. Генерал-квартирмейстер главного штаба, генерал-адъютант Берг, письмом к корпусному командиру просил командировать меня и двух других молодых офицеров генерального штаба, Каведеева и Лео, в степь, для узнания порядка движения отрядов и ознакомления с местностью. Вследствие этого, сначала мне назначено было идти с отрядом, долженствовавшим из Новопетровского укрепления начать съемку Усть-Урта; но вскоре полученные сведения о сборище хивинцев на Усть-Урте заставили корпусного командира отложить эту съемку, и я получил предписание состоять при отряде, назначенном производить съемку в песках Кара-Кум. […] Перед самым же выходом в степь, корпусный командир словесно приказал мне состоять при командире 2-й бригады 23-й пехотной дивизии, генерал-майоре Шрейбере, назначенном для начальствования над отрядами и транспортами в степи и для инспектирования укреплений, а по прибытии в Раим, дозволил отправиться с лейтенантом Бутаковым в Аральское море для описи его берегов; разумеется, я не упустил случая воспользоваться этим дозволением.
А. И. Бутаков (1816—1869)
Приготовления к походу
По получении назначения в степь, необходимо было озаботиться средствами к существованию на все время пребывания в ней, так как в степных укреплениях торговых лавок в то время еще не было. Хотя каждому офицеру и выдавалась в степи солдатская порция сухарей, крупы, мяса и водки, но, по непривычке к солдатской пище, мне все-таки пришлось запастись на полгода значительным количеством провизии, именно: пшеничными сухарями и мукою, коровьим маслом, закупоренным в бутылки, чаем, сахаром, вином, сигарами и проч.
Затем оказалось необходимым, кроме белья, летней одежды и обуви, взять с собою походную посуду, походную мебель, то есть складную кровать с тюфяком, стол и стул, сбрую для одной верховой и пары подъемных лошадей и прочее. И все это нужно было приноровить, с одной стороны, к насущным потребностям, а с другой — к возможности перевозки на паре несчастных лошадей, обреченных в течение всего похода ежедневно и бессменно тащить свой груз, не смотря ни на сыпучие пески, ни на вязкие солончаки, ни на совершенный порою недостаток воды и подножного корма. Лошади офицерам давались казенные, взамен подъемных денег, на которые Обручев был скуп. Кроме того, для бивуаков офицерам выдавались джуламейки, то есть небольшие киргизские кибитки, или круглые войлочные с остроконечным верхом палатки. Я не знаю ничего удобнее для похода джуламейки. Она отлично защищает, как от палящего зноя, так и от холода и дождя, может быть открыта для вентиляции с любого бока и сверху, ставится и убирается необыкновенно скоро, никак не более, как в пять минут. Одно неудобство, что она несколько тяжела; верблюд везет не более двух, а подвода не более трех джуламеек.
Окончив большую часть приготовлений, я выехал из Оренбурга на почтовых 2-го мая и с небольшим через сутки прибыл в Орскую крепость. Спокойная круглый год крепость и станица принимала во время отправления транспортов в степь необыкновенно оживленный вид. По улицам сновали казаки, башкиры и киргизы, пешие и конные, а около везде были обозы, лагери, табуны лошадей и прочее. Корпусный командир со свитою и служащие в Орске суетились с раннего утра до глубокой ночи. […]
Состав транспортов и отрядов
[…] В 1848 году, не считая Новопетровского укрепления, было выкомандировано в степь: более 2.500 башкирских одноконных подвод и 3.600 киргизских верблюдов, поднявших вместе, по всей вероятности, немногим менее 100.000 пудов тяжестей, рота пехоты, 10½ сотен казаков (7½ Оренбургских и 3 Уральских) и 7 орудий с прислугою.
Выступление
11-го мая выступил из Орска в степь главный раимский транспорт, при котором я находился. 1.500 подвод выстроились, по направлению пути, в две линии, каждая в три нити, и заняли в глубину более версты. Рота пехоты с двумя орудиями поместилась впереди между линиями, а две сотни казаков по бокам и сзади. Отслужили напутственный молебен, и транспорт тронулся. Корпусный командир проводил его версты три и потом, став со свитою на возвышенности, пропустил его мимо себя и простился со всеми. Я ехал с вожаками-киргизами впереди и был уже далеко, когда за мною прискакал адъютант корпусного командира, вспомнившего, что он не простился со мною.
Первое впечатление, которое произвела на меня Киргизская степь, было в высшей степени грустное. Солнце ярко палило необозримую равнину, покрытую желтым, уже высохшим, ковылем. Пыль от повозок широкою полосою закрывала часть горизонта. Кругом все было тихо и только скрип от телег мерно и уныло нарушал эту мертвую тишину. Казаки и башкиры повесили носы. Солдаты затянули было песню, да скоро умолкли. Даже лошади, как будто предчувствуя, что им предстоит дальний и трудный путь, лениво и вяло тащили свои возы. Только киргизы, наши вожаки и посыльные, беспечно и весело ехали впереди, глазея по сторонам, как будто находя особенную красоту в этой безграничной пустыне.
Вечером, когда транспорт остановился на ночлег, люди занялись уборкою лошадей и приготовлениями к отдыху. Жара уже спала и стало темнеть. Явились огни. Около котелков, в которых варилась незатейливая походная пища, образовались мало по малу группы отдыхающих после утомительного первого перехода, и отовсюду послышались бойкие речи русские, татарские и на языке, которым говорят русские с татарами и понимают друг друга. Среди общего оживления особенно резко выдавались вблизи, в солдатском лагере, веселые остроты и смех, и вдали – тихая песнь башкира, сопровождаемая звуками чебезги. Потом все смолкло, все успокоилось, и тишина нарушалась только фырканьем и ржаньем лошадей, да мерными окликами часовых вокруг лагеря. А небо было чисто и ясно, воздух легок и освежителен после удушливого дня, и на душе никаких забот и тревог, незаметно подъедающих жизнь в городе. Ночь сгладила тяжелое впечатление дня, я стал привыкать к степи и мало-помалу полюбил ее.
Походная обстановка
С следующего дня походная жизнь приняла однообразную форму. Транспорт выступал с ночлега в 6 часов утра, двигался со скоростью от 3 до 4 верст в час, имея на половине пути часовой привал, и оканчивал переход заполдень. Черепашье движение, при однообразной обстановке степной природы и совершенном отсутствии по пути человеческого жилья киргизских аулов, откочевавших далеко в сторону от русских отрядов, и еще, во время жары, против солнца, сплошь обливавшего ярким светом равнинную поверхность, от которой некуда отвести усталые глаза, было томительно и физически, и нравственно. Но наступал, наконец, момент приближения к ночлегу. Я с вожаком и несколькими казаками уезжал вперед выбирать место для расположения транспорта. Вожак, сделавший со мною все походы в степь, почтенный старик Агау, знал топографию степи до мельчайших подробностей, как свои пять пальцев. Хотя он не говорил по-русски, но мало-помалу мы выучились понимать друг друга. В первое же время переводчиком между нами был один из посыльных, Алмакуров, хорошо говоривший по-русски. В молодости Алмакуров был лихим джигитом, молодцем, и любил заниматься барантою, угоном чужого скота. Однажды он вздумал побарантовать у нас на линии, но был схвачен и отдан в солдаты. Таким образом он неожиданно совершил путешествие в Архангельск, Петербург и Финляндию; по прослужении же 25 лет в Вильманстрандском пехотном полку получил знак отличия беспорочной службы и унтер-офицерское звание, вышел в отставку, вернулся на родину, женился и сделался снова кочующим киргизом, но больше не ходит на баранту. Установка транспорта на ночлег, в известном порядке, в первые дни была весьма затруднительна, вследствие непонимания башкир по-русски, и продолжалась гораздо более часа, но потом, когда все поняли, чего от них требуют, дело пошло как по маслу и исполнялось с поразительною точностью в самое короткое время.
Т. Г. Шевченко. Дневка транспорта в Киргизской степи. Акварель,
Когда, по окончании всех хлопот о транспорте, утомленный, я входил под тень своей джуламейки, умывался и принимался за чай, то чувствовал такое довольство, наслаждение, какое не может дать город со всем его изысканным комфортом. Умственные силы освежались вместе с физическими, мысли собирались, мало-помалу, и являлась потребность говорить и слушать. В это время завязывались оживленные разговоры с лицами самыми разнохарактерными по своему развитию, начиная от образованного доктора до наивного башкира. В начале похода предметом разговора в отряде была ожидаемая встреча с хивинцами. Интереснее всех соображений по этому поводу было политическое суждение одного башкирского зауряд-хорунжего. «А что наш царь не возьмет Хиву и не усмирит хана? что хан? дрянь! Взял бы его, да посадил на тот устров, где здох Пунапарта, да и дело с концом. Так нет. А отчего? Оттого, что урус хитер, все делает тихо, зато хорошо, не то, что наш брат башкур, или кыргыз. Вот кыргыз гулял себе на воле и никого не знал. Урус дал ему красный кафтан, и кыргыз доволен и рад, а получил кафтан, так работай. Урус и запряг его на пристяжку, а там запряжет и в корень, а там и нагайка будет. Так было и с нашим братом башкуром!»
Вечерняя беседа оканчивалась всегда роскошным для степи ужином, блюда в три, которые умел приготовлять из самых худших материалов мой человек Марковей. Он сделал со мною все без исключения походы по степи, удивлял всех наших спутников своим проворством и умением применяться без суеты к какой бы то ни было обстановке. Все алчущие, жаждущие и страждущие обращались к нему, так как у него всегда находились и лишний кусок чего-нибудь, и посудина-другая с водою. Несмотря на частые поездки в степь, он не выучился ни слова по-татарски, но тем не менее командовал киргизами, и те его понимали и охотно исполняли его приказания, потому что он постоянно поил их чаем. Марковей был неоценен для степных походов, и когда, спустя много лет после совершения их, мне пришлось снова ехать в Сырдарьинский край, я предложил ему, давно уже сделавшемуся крестьянином Новгородской губернии, сопутствовать мне, он согласился и исполнил принятую на себя обязанность так же великолепно, как в былое время.
На другой день после нашего выступления мы видели вдали пал, то есть огонь, пущенный киргизами по степи, чтобы сжечь старый ковыль и дать возможность беспрепятственно расти свежему, и долго любовались, как отдельные сначала огоньки постепенно сливались в непрерывные нити, сопровождаемые сильным заревом. По желанию генерала Шрейбера, Шевченко нарисовал акварелью эту импровизованную иллюминацию и подарил ему свой рисунок.
Т. Г. Шевченко. Вид пожара в Киргизской степи. Акварель, V.1848
(Надпись карандашом на верхнем краю альбомного листа: «Оригинальный рисунок Шевченки, подаренный г-м Шрейбером». Подпись тушью под рисунком: «Вид степного пожара в Киргизской степи во время следования транспортов в укрепления близ Аральскаго моря. 12-го мая 1848 года в ведении Г. М. Шр… на залив р. Ори»).
А вот как Тарас Шевченко описывает этот пожар в своей повести «Близнецы»:
Первый переход (с непривычки, может быть) я ничего не мог видеть и слышать, кроме облака пыли, телег, башкирцев, верблюдов и полуобнаженных верблюдовожатых киргизов, — словом, — первый переход пройден был быстро и незаметно. На другой день мы тронулись с восходом солнца. Утро было тихое, светлое, прекрасное. Я ехал с передовыми уральскими козаками впереди транспорта за полверсты и вполне мог предаваться своей тихой грусти и созерцанию окружающей меня природы. Это была ровная, без малейшей со всех сторон возвышенности степь, и, как белой скатертью, ковылем покрытая необозримая степь. Чудная, но вместе и грустная картина! Ни кусточка, ни балки, совершенно ничего, кроме ковыля, да и тот стоит — не пошевелится, как окаменелый; ни шелесту кузнечика, ни чиликанья птички, ни даже ящерица не сверкнет перед тобою своим пестреньким грациозным хребтом, — всё, кроме ковыля, умерщвлено, немо всё и бездыханно, только сзади тебя глухо стонет какое-то исполинское чудовище, это — двигающийся транспорт. Солнце подымалося выше и выше, степь как будто начала вздрагивать, шевелиться. Еще несколько минут — и на горизонте показалися белые серебристые волны, и степь превратилася в океан-море, а боковые аванпосты начали расти, расти и мгновенно превратилися в корабли под парусами. Очарование длилося недолго. Через полчаса степь приняла опять свой безотрадный, монотонный вид, только боковые козаки попарно двигалися, как два огромные темные дерева. Из-за горизонта начала показываться белая тучка. Я ужасно обрадовался этому явлению: все-таки разнообразие. Начинаю любоваться ею, а она, лукавая, вдруг расплывется в воздухе, то снова вдруг покажется из-за горизонта.
— Вишь ты, собаки, что выдумали! — проговорил один козак.
— А что такое, Дий Степаныч? — спросил у него другой.
— Рази ослеп? не видишь? Степь горит!
— И всамделе горит. Вишь, собаки!
Я стал внимательнее всматриваться в горизонт и, действительно, вместо тучки увидел белые клубы дыма, быстро исчезающие в раскаленном воздухе. К полдню пахнул навстречу нам тихий ветерок, и я почувствовал уже легкий запах дыма. Вскоре открылася серебряная лента Ори, и далеко выдавшийся к нам навстречу залив освежил воздух. И я вздохнул свободнее, и пока транспорт раскидывался своим исполинским каре вокруг залива, я уже купался в нем. Пожар был все еще впереди нас, и мы могли видеть только один дым, а пламя еще не показывалось из-за горизонта. С закатом солнца начал освещаться горизонт бледным заревом. С приближением ночи зарево краснело и к нам близилось. Из-за темной горизонтальной, чуть-чуть кое-где изогнутой линии начали показываться красные струи и язычки. В транспорте все затихло, как бы ожидая чего-то необыкновенного. И, действительно, невиданная картина представилася моим изумленным очам. Все пространство, виденное мною днем, как бы расширилось и облилось огненными струями почти в параллельных направлениях. Чудная, неописанная картина! Я всю ночь просидел под своею джеломейкою и, любуясь огненною картиною, вспоминал нашего почтенного художника Павлова. […]
Вблизи транспорта, на темной, едва погнутой линии и на огненном фоне, показался длинный ряд движущихся верблюжьих силуэтов. […] Верблюды двигались один за другим по косогору и исчезали в красноватом мраке, точно китайские тени. На одном из них, между горбов, сидел обнаженный киргиз и импровизировал свою однотонную, как и степь его, песню. Картина была полная, и я в изнеможении тут же, под джеломейкою, уснул. Во сне повторилася та же огненная картина с прибавлением «Содома и Гоморры» Мартена. Меня разбудил вестовой, — транспорт готов был двинуться; я успел еще кое-как выпить стакан чаю, пока убирали мою джеломейку, сел на коня и поехал с передовыми козаками.
Мы долго ехали по обгорелой степи, и теперь-то, глядя на эти черные бесконечные равнины, я убедился, что не во сне, а я вчера видел настоящий пожар.
(Распознанный текст книги А. И. Макшеева взят с сайта kungrad.com)