rus_turk

Догнав меня, брамин пригласил к себе. Маленькая комната рядом с храмом составляла всю его квартиру очень скромного вида. На полках, расположенных вдоль стен, виднелось множество бокалов с разными лекарствами, так как брамин был тоже лекарь. Скоро чай был сервирован, подал его слуга в маленьких чашках, и пока мы пили, брамин много мне рассказывал про свою родину. Родившись на берегах Ганга в окрестностях Бенаресса, он много путешествовал по Индии, пока наконец не попал в Россию лет 15 тому назад. Тогда еще много было индусов в Туркестане, постепенно они все уезжали, едва с десяток осталось теперь в Ташкенте, и он сам чувствовал, что и ему недолго остается тут жить.

Священный Ганг и его теплые берега все манили его к себе: но раньше, чем вернуться туда, ему, как он говорил, хотелось бы видеть Лондон и, быть может, также «Великого Государя», который царствует над Индией; он не раз с гордостью повторял, что он английский подданный. Когда я предложил ему деньги за беспокойство, он отказался от них, ссылаясь на то, что грех взять деньги за богослужение. Поблагодарив его, я удалился.

Старый чабан Апанас, опершись высохшими, пожелтевшими ладонями на длинный вишневый чекмарь, пристально всматривался в далекий горизонт, где причудливым узором играло струйчатое марево. Степь на тысячи верст расстилалась безмолвной далью. Окутанные дымкой, миражи расплывчатыми очертаниями обрисовывались среди белесоватых солонцов. Тишь от распластавшегося в выси облака темным пятном расстилалась по долине.

Отара сбилась в кучу, пряча головы от зноя и мух. Кругом лежали овчарки, сторожко поводя лохматыми ушами. Комочком свернувшись, спал подпасок Томаш, подставляя свое юное, совершенно бронзовое лицо жгучим лучам полуденного солнца.

— Ох, и благодать Господня!.. Степу-то этой самой сколько… Чай верстов на тыщу, а хиба и с гаком…

Бухара, Самарканд и Коканд унаследовали славную когда-то мусульманскую образованность в периоде ее замирания. Дальнейшая деятельность среднеазиатских книжников сосредоточилась на схоластической разработке мусульманского богословия и права, или, другими словами, на изучении шариата. На шариат стали смотреть как на науку всех наук; верили и верят, что только в шариате можно найти ответы на все запросы человеческого ума. Зная, что представителям науки ислам отводит высокое место, и что, по учению хадис, сборника канонических преданий, даже сон ученого лучше, чем намаз неуча, что для Бога нет человека угоднее того ученого, который в жизни своей руководится наукой, — жрецы шариатской казуистики возмнили и мнят о себе как об истинных мудрецах, которые украшают землю подобно тому, как звезды украшают небо. Шариат, с жалкими обрывками искалеченной древнегреческой науки и письменности, составляет материал учебной программы среднеазиатского медресе. Ученые ислама убеждены в том, что шариатом исчерпана вся глубина знаний, закончены все поиски за истиной, что ни одно учение его не должно подлежать ни критике, ни исследованию. Истинный мусульманин не может иметь никаких сомнений. А кто сомневается, тот «да будет неверным, то есть отступником от веры; жена его да будет разведена с ним». По шариату, отступничество от веры одного из супругов влечет за собою расторжение брака.

Учебные программы медресе в их главных чертах были выработаны около десяти веков тому назад, причем и книги, употребляемые в качестве учебников, не много новее программ.

( ...Collapse ) Персияне начинают день очень рано: ( ...Collapse ) готовится чай: где-нибудь в углу комнаты стелют небольшую салфетку, ставят на нее поднос, а на поднос самовар. Персияне заимствовали чай, очевидно, от нас, потому что называют чай по-нашему чаем, самовар самоваром и стакан истаканом (и прибавляется потому, что персидское слово не может начинаться двумя согласными). Самовары обыкновенно русской работы из Тулы или Москвы, хотя теперь начинают делать их и в Персии: так, я видел самовары испаганской работы, довольно хорошо сделанные, хотя безобразной формы. Посуда чайная большею частию тоже русская, причем употребляются стаканы удивительно маленьких размеров, так что питье из них даже раздражает русского человека — так они малы. Мне приходилось встречать иностранную подделку под русский фарфор; это я видел по русским надписям с перемешанными русскими буквами, напр. вместо н везде и и наоборот. В богатых и важных домах для чая есть особый слуга, который называется чаидар, по-нашему чаечерпием. Наш московский чай очень ценится персиянами, но обыкновенно употребляется чай, привозимый англичанами через порт Бушир на Персидском заливе, конечно более низкого качества, чем наш. Самовар должен кипеть постоянно, и во все время чаепития чайник должен стоять на самоваре. Сколько мне приходилось видеть, персияне обыкновенно пьют очень крепкий, перекипелый чай, похожий на сусло или на жидкий деготь: в этом случае их вкус сходится с английским. ( ДальшеCollapse )

( ...Collapse ) Летом потребовалось ремонтировать караван-сарай Олим-джон. Мутевалли повел меня туда и поставил на должность старшего. Сам он был неграмотен, поэтому поручил мне вести все счета. ( ...Collapse ) Старейшины медресе, владельцы келий, имам и преподаватели велели мне незаметно проверять действительные расходы по ремонту и составлять отдельные счета. Эти счета я должен был отдавать им, чтобы они могли проверить, сколько наворовал из затраченных средств мутевалли. ( ДальшеCollapse )


Индийский караван-сарай в Бухаре. 1890-е

С этого времени я уже не пытался проверять мутевалли. Но для меня в караван-сарае нашлось более интересное занятие. Здесь жили индусы-ростовщики, и я стал наблюдать за их делами и бытом.


Индийцы в караван-сарае. Керки, Бухарский эмират. 1880-е

Индусы-ростовщики были очень грязными, и от них исходил ужасный запах. Хотя они мылись каждый день, но этот запах не исчезал и по временам становился совершенно невыносимым. ( Дальше. +5 фотоCollapse )

Общественная жизнь Ташкента в первые годы была в самом зародыше. Отсутствие дамского элемента придавало Ташкенту вид какого-то лагеря. Денег у всех было много, а расходовать их было не на что, последствием чего появились крупная азартная игра и безобразные кутежи. ( ...Collapse ) Кауфман принимал строгие меры к прекращению азарта, но это не привело ни к чему, и игра продолжалась до тех пор, пока не начался прилив в Ташкенте семейств служащих. Многие дамы приехали из Петербурга. Это были очень милые, образованные особы и невольно они повлияли на облагорожение общественной жизни. Азарт стал падать, кутежи начали принимать более приличный характер; образовался кружок любителей драматического искусства, который стал давать спектакли. ( ...Collapse ) По почину Кауфмана, не жалевшего денег, в Ташкенте была образована публичная библиотека. ( ...Collapse ) О дальнейшей курьезной участи библиотеки я расскажу в свое время.

Внимательно изучая экономическое положение вновь покоренного края, Кауфман с прозорливостью истинно-государственного человека понял, какая огромная будущность предстоит Туркестану при условии развития там культуры хлопка. ( ...Collapse ) Единственное дело, о котором Кауфман много думал, но не мог осуществить, — это дело русской иммиграции в край. ( ...Collapse ) Рассчитывать на ассигнование миллионов из Петербурга было так же трудно в то время, как и теперь.

( ...Collapse ) не могу не повторить одной фразы, сказанной однажды Кауфманом: «Прошу похоронить меня здесь (т. е. в Ташкенте), чтобы каждый знал, что здесь настоящая русская земля, в которой не стыдно лежать русскому человеку».

Вот как смотрел Кауфман на Туркестанский край.


  
Первые генерал-губернаторы Туркестанского края:
К. П. фон Кауфман (1867—1882) и
М. Г. Черняев (1882—1884)

Прошло нескольких месяцев до назначения Кауфману заместителя, и вот в один прекрасный день получается телеграмма о назначении генерал-губернатором М. Г. Черняева. Ташкент ликовал. Имя Черняева было знакомо не только всему Ташкенту, но и всей России. Знаменитый покоритель Ташкента, положивший к ступеням трона новую страну, которую впоследствии министр финансов Вышнеградский назвал лучшим брильянтом в короне русского монарха, внезапно отозванный из Ташкента и впавший в немилость так, что для добывания себе средств (а другие говорят, для рекламирования себя путем публичного скандала) сделался московским нотариусом; затем издатель либеральной газеты в Москве и, наконец, главнокомандующий сербской армиею… Все это создало Черняеву ореол славы и популярность среди всех слоев населения. Для туркестанцев это был только герой Средней Азии, и все заранее предвкушали благодеяния будущего управления.

Но вот, наконец, Михаил Григорьевич приехал в Ташкент, и все мы увидели полусгорбленного, морщинистого генерала, который сделал всем общий поклон и, не сказав ни слова приветствия, ушел к себе в кабинет.

Первое впечатление было крайне удручающее.

( ...Collapse ) Он не показывался нигде и окружил себя дома тесным кружком лиц, привезенных им с собой. Во главе этих лиц стоял Всеволод Крестовский, очень умный человек, талантливый писатель, но совершенно не знакомый с краем. Он ничем и не интересовался и ни с кем не знакомился, кроме одного чиновника, после смерти которого женился на его вдове. ( ДальшеCollapse )

То ныряя в пучину, то поднимаясь на высокие гребни волн, быстро шел наш шлюп, направляясь на огни красноводского плавучего маяка, обозначающего вход в Красноводский залив. ( ...Collapse ) Порою, резко скрипя снастями, проходили мимо нас парусные суда.

— Ишь ты, не кажут огня, — ворчливым тоном говорил каждый раз рулевой, указывая на отсутствие огней, которые должны быть на основании устава на каждом морском судне для предупреждения столкновений встречных судов друг с другом. Беда с этими самими рыбаками, ваш-скородие. Того гляди, что на его наскочишь… Ни за что они, да и вобче купец не поставит огней… Видит иной раз, пароход идет — они ему, значит, спичками давай огонь показывать, потому парохода-то очень опасаются… Тоже ихняго брата по морю много пароходы ко дну по этой самой причине пускают… Прежде еще туда-сюда, а теперь уж больно много пароходов на этой дороге ходит… И штрафуют их, а поди ж ты, ничего из этого не выходит; все по-старому. Зачем, сказывают, масло даром жечь, — оно деньги стоит. ( ...Collapse ) — Сейчас, ваше благородие, мы, значит, в залив к острову Челекену входить будем: тут места пойдут мелкие, ну фарватер извилистый, того гляди, на мель можно сесть. Место-то такое, что тут мало кто ходит, больше рыбак, наши пограничные шлюпы, да пароход московского товарищества, «Меридианом» прозывается. Только название, что пароход. В самом деле такой, что коли волна большая, живой рукой захлестнуть его может.

— Почему же так? — заинтересовался я.

— Да потому, Ваше Скородие, что пароход речной, а его заставили по морю ходить.

В молодости я обладал беспокойным умом… Я не мог долго оставаться на одном месте: стремление к деятельности, жажда приключений и заманчивые картины бесконечного шатания по горам и лесам Азии имели для меня невыразимо притягательную силу, а так как свойство моей службы не только позволяло, но даже обязывало перекочевывать с одного места на другое, то, благодаря этому обстоятельству, мне пришлось побывать и на хивинской границе, и в Бухаре, и в Срединном царстве Чжунь–Го (как называют его китайцы). Немало поездил я и караванными путями на верблюдах, и дикими ущельями Тянь–Шаня (Небесные горы) на цепконогих, горбоносных киргизских моштаках, чрез кряжистый хребет Нарынский — на сартовских двухколесных арбах и, наконец, даже на камышовых плотах (салы) по Сыру, этой живописнейшей, хотя совершенно дикой реке всего Туркестанского края.

Каких–нибудь двадцать лет прошло с тех пор, а как далеко–далеко кажется мне это невозвратное время! Словно мимолетный сон кануло оно в вечность и оставило после себя лишь одно воспоминание да щемящую боль в сердце, — и невольно приходят на память чудные строки поэта:

Где моя юность с чарующей лаской,
Отваги и веры года?
Где сердце, что было волшебною сказкой
Заслушаться радо всегда?
И где эти сказки, что слушал охотно?!
Их нет — только эхо твердит.
Все в жизни непрочно, как сон мимолетно,
Все мимо, все мимо летит!


Заилийский Алатау. Большое Алматинское ущелье

Да и как не болеть сердцу о прошлом?! Тогда я был юный, здоровый, ни от кого не зависимый человек, смотревший на Божий мир сквозь розовые стекла. Бесшабашная удаль дух захватывала и просилась наружу; ни страху, ни боязни — все было трын–трава! Бывало, верхом на лошади, с дрянным револьверишком, годным только для вколачивания гвоздей, рыскал я по горам и ущельям, — и не страшны были встречи ни с двуногими хищниками–барантачами, способными за медный чайник выпустить своим кривым ножом кишки, ни с четвероногими — клыкастыми кабанами–секачами (Sus scrofa) и хитрыми барсами (Felis irbis). Не то теперь! Пустое урчанье в желудке порождает смертельный страх (батюшки, не холера ли!), а встреча с «Его Превосходительством» приостанавливает даже биение сердца, которое прячется в эти минуты если не совсем в пятки, то, наверное, очень неподалеку от них. Прежняя независимая, полная поэзии жизнь заменилась пошлым мыканьем по канцеляриям; вместо чудной природы — затхлый воздух архивов; место ежеминутных приключений — рапорты, доклады, отношения и донесения; вместо друзей–киргизов, этих наивно–добродушных, скуластых детей природы — геморроидальные сослуживцы–чиновники с перегорелым сивушным запахом, и вместо светлых южных ночей под открытым небом — шатание по дымным и душным ресторанам, театрам и кафе–шантанам… ( ДальшеCollapse )

В начале декабря 1883 года, по пути из Ташкента в Оренбург, мне довелось пробыть около четырех суток в г. Казалинске и там, нежданно, познакомиться с бывшим ротным командиром покойного Тараса Григорьевича Шевченко, Егором Тимофеевичем Косаревым. Уроженец давно уже упраздненной степной крепостцы Татищевой, всю жизнь свою проживший и прослуживший среди необъятных и печальных прикаспийско-аральских пустынь, Егор Тимофеевич, во время знакомства моего с ним, кончал уже сорок восьмой год своей службы и, в чине полковника, занимал должность коменданта г. Казалинска, форта № 1 тож. […]

— А скажите, Егор Тимофеевич, вот вы видали и знавали здесь столько лиц; ну, а Шевченка вы не знавали?

— Это Тараса-то Григорьевича? Как не знать, помилуйте! Да ведь он у меня же в Новопетровском в роте был…

( Читать дальшеCollapse )